Господин канонир (СИ) - Соловьев Константин Сергеевич. Страница 34

Офицерский норматив — шесть часов на восьмистах футах — Габерон сдал на «отлично» еще будучи старшим юнкером. Молодое и сильное тело обладало значительной выносливостью, позволявшей сопротивляться тлетворному воздействию Марева. Уже позже, в звании мичмана второго класса, он даже как-то раз выиграл пари с сослуживцем, выдержав три часа на шестистах футах. Но уже почти забыл, насколько же ему после этого было плохо…

— Становится жарче, — пробормотал Тренч. Он обмахивал лицо воротником плаща и выглядел так, словно провел у топки всю смену, даже губы запеклись, разве что пар от волос не шел.

— Иллюзия, — коротко отозвался Габерон со своего места.

— Я же чувствую…

— Температура не изменилась, — Габерон почувствовал досаду на инженера, заставившего его открыть рот, — Это твое тело начало реагировать на близость Марева. «Жаровня». Она начинается между седьмой и восьмой сотней футов. У каждого по-разному.

Сам Габерон жары пока не чувствовал, но по тому, как начали нагреваться кончики пальцев и язык, знал, что «жаровня» не заставит себя долго ждать. Такой жар не оставляет ожогов, лишь изматывает, вытягивает душу, заставляет задыхаться и превращает человека в подобие беспомощной мятой тряпки. За «жаровней» обыкновенно бывают «кальмарчики» — это когда тело вдруг начинает пощипывать со всех сторон, так, будто твою плоть заживо грызут сотни мелких голодных тварей. Но тут можно и проскочить, как карта ляжет. Говорят, рыжих «кальмарчики» вообще не грызут, а среди остальных шанс один к пяти.

Но даже «кальмарчики», в сущности, не самая страшная штука. Настоящие беды начнутся, как только уровень корабельного альтиметра опустится ниже семи сотен футов. О том, что ждет человека за этим пределом, среди юнкеров ходили самые зловещие слухи, и некоторые из них Габерон когда-то вынужден был проверить на практике, найдя их такими, что полностью соответствуют изложенному.

«Трюмный строп» заставляет человека чувствовать себя как на дыбе, растягивая его позвоночник с такой силой, что явственно хрустят кости и темнеет перед глазами. Отдельным счастливчикам «трюмный строп» достается вместе с «костежором» — это когда собственные кости кажутся истончившимися и хрупкими деревянными плашками, а боль в суставах такая, что и руки не поднять. От «фронтального залпа» человек начинает чихать как одержимый и чихает до тех пор, пока голова не начинает раскалываться, а тело дергаться как под гальваническим током. «Сплесень[3]» стягивает все жилы, сколько их есть в человеческом теле, в тугие, не способные сокращаться, канаты. «Пропойца» настолько иссушает рот и глотку, что человек готов облизывать доски палубы, лишь бы найти хоть каплю воды. «Хрустень» поражает лишь суставы пальцев, но столь сильно, что руки делаются бесполезными, как дубовые культяпки. «Плясун» дергает свою жертву за все члены, доводя ее до изнеможения и паралича. «Фунт селедки» почти безвреден, лишь заставляет язык скручиваться узлом от странного вкуса во рту. Зато от «пьяного лоцмана» человек почти теряет контроль на собственным телом, спотыкаясь, как пьяный, и испытывая страшнейшие спазмы.

У Марева есть много видов наказаний для тех человеческих существ, что по глупости или недоразумению нарушили раз и навсегда установленный предел.

— Я никогда не опускался так… низко. Рейнланд куда выше.

Габерон не удержался, фыркнул.

— Живи твои предки на этой отметке, уже шевелил бы плавниками. На таких высотах выживают только дауни. Для них верхние слои Марева — как для тебя туманная дымка. Но ниже нет ходу даже им.

— Что… там?

Габерон усмехнулся, уловив в голосе инженера тщательно скрываемый страх. Мальчишка, который никогда не был даже в «пивном бочонке»!

— У Марева тысяча лиц. Никогда не знаешь, которое из них заглянет к тебе в душу. Ты что-нибудь слышал про «хрустня» или «пьяного лоцмана»?

Тренч помотал головой. Так осторожно, точно боялся уронить ее с плеч.

— Тогда и знать тебе не обязательно. Чего душу травить… Главное, все это — лишь кошмары плоти. Марево любит свежую плоть, но вот человеческий разум для него — истинный деликатес, разум оно подтачивает еще быстрее. Люди, которые заглянули за четыре сотни, обычно уже не приходят в себя.

— А на сколько футов ты опускался?

— Куда ниже, чем мы сейчас. Шесть сотен, — Габерон позволил себе самодовольную улыбку, но не очень широкую — кожа сделалась слишком чувствительной, — И еще дня три после этого выглядел контуженным. А чувствовал… Лучше тебе этого не знать, приятель. Марево может заставить тебя орать от боли, но то, что оно способно сделать с твоим разумом, во сто крат хуже.

— Что? — через силу спросил Тренч. Он выглядел испуганным и зачарованным одновременно. Как рыбешка, разглядевшая в кромешной темноте гипнотизирующий и манящий огонек, раскачивающийся на лбу острозубого удильщика[4], - Что ниже четырехсот футов, Габбс?

— Там последний рубеж перед смертью, — Габерон сплюнул на палубу, — Рубеж, за которым тебе отказывает не только тело, но и рассудок. На четырех сотнях все шестеренки в твоей голове уже работают вразнос. Тут, опять же, у каждого свое. Кого-то настигает такой приступ паники, что он готов голову о переборку размозжить. Кто-то впадает в транс, да такой, что можно на части пилить тупой пилой — не заметит. Кто-то воображает себя рыбой и пытается летать. Говорят, это все защитная реакция. Отчаянная попытка разума сохранить себя от излучения Марева. Иногда, кстати, самоубийственная. Про адмирала Кубека слышать приходилось?

Тренч покачал головой.

Габерон вздохнул. Он чувствовал, как внутренности медленно наливаются огнем, верный знак того, что скоро он с головой окунется в «жаровню». В такие моменты лучше сидеть тихо и неподвижно, всякое лишнее усилие приносит лишь дополнительные мучения. С другой стороны, болтовня немного поможет Тренчу. В нарушаемой лишь гулкими шагами голема тишине немудрено утратить душевный контроль задолго до того, как «Барракуда» погрузится ниже критической отметки.

— Был такой адмирал в каледонийском флоте — Кубек. И как-то раз, во время рутинного облета новенького фрегата, умудрился сорваться в штопор. Кажется, у них были какие-то проблемы с рулями высоты. Ухнули вниз, как камень в лужу, даже аварийный вымпел выкинуть не успели. Связь, понятно, оборвалась, какая там, на сверхнизких, к чертям, связь… Вся королевская рать высыпала их спасать. Шутка ли, адмирал, и не из последних… Завели буксиры с какими-то сверхдлинными тросами, тралили как могли, и таки чудом вытащили. Корабельный гомункул, разумеется, этого путешествия не пережил, как и половина команды, так что вахтенный журнал канул в Марево в прямом смысле слова. Но, говорят, судя по длине веревок, фрегат проторчал несколько часов на высоте около трехсот пятидесяти. Тяжелый корпус, много железа… Но хуже всего было когда его все-таки подняли.

Габерон на несколько секунд смолк, ожидая, что Тренч поторопит его, но тот молчал, лишь блестели в темноте нижней палубы его внимательные глаза.

— Адмирал пережил две дюжины воздушных битв, но погружения в Марево его рассудок не вынес. Сразу этого не заметили, списали на шок. Но затем он потихоньку принялся чудачить. Стал пить чернила с лимонным соком вместо вина. Спал в вертикальном положении, закутавшись в гардины. Приняв под командование новый фрегат, вместо капитанской каюты облюбовал себе камбузный чулан для сыра. И знатно огорошил своих канониров, приказав засыпать в пушки мел вместо пороха. Правда, карьера его после этого долго не продлилась. Обнаружив в нейтральном воздушном пространстве шхуну, груженную трюфелями, адмирал Кубек отчего-то впал в ярость и приказал открыть по ней огонь из всех стволов, после чего отправил домой в Каледонию тревожную депешу, от которой все тамошние пэры лишились дара речи. Он сообщал, что начал великую войну с трюфелями и поклялся вести ее до победного конца, пока весь мир не будет освобожден из-под власти трюфелей. Корабль с трудом вернули в родную гавань, а беспокойного адмирала его величество Горольдт Третий по прозвищу Каледонийский Гунч своим указом без лишнего шума отправили в отставку. Как тебе?