На главном направлении - Антипенко Николай Александрович. Страница 15

Гитлеровскому командованию не удалось здесь достичь какого-либо значительного успеха за шесть дней упорных боев, и это облегчило советским войскам маневрирование на других участках фронта. Лишь 28 июня 99-я дивизия и пограничники 92-го отряда оставили город по приказу вышестоящего командования.

Известны и другие подобные случаи. Вспоминая о них, приходишь к выводу: дорого обошлась бы Гитлеру его авантюра уже в самом начале вторжения в СССР, если бы этому вторжению предшествовала с нашей стороны большая бдительность. Даже неотмобилизованная Красная Армия не позволила бы противнику так глубоко вторгнуться в Советскую страну.

Уместно ли каждый раз кивать на то, что центр не дал своевременных директив о повышении боевой готовности войск? Действительно ли только центр был виноват в притуплении бдительности в войсках, находившихся непосредственно на границе? Неужто от центра зависело решение такого вопроса, как оставление самолетов на попечение дежурных и отпуск всех летчиков во Львов к их семьям?

Такое толкование, хотя в нем есть доля правды, весьма недостаточно; оно не позволяет сделать правильных выводов на будущее. Когда войска находятся на границе, да еще на неспокойной, уже одно это обязывает командование соединений и частей ко многому. И, как видно из приведенных фактов, некоторые командиры, действуя инициативно и искусно, задержали впятеро-вшестеро превосходящего противника в тот период военных действий, когда каждый час был так дорог для нашей страны.

Положение в самом Львове в первые дни войны было крайне напряженным. Противник почти круглосуточно бомбил город, число жертв среди населения росло с каждым днем. Среди военнослужащих также были жертвы от выстрелов из-за угла: активизировались местные буржуазно-националистические группы, а также просочившиеся в город немецкие диверсанты.

24 июня наши семьи на грузовиках отправили в направлении Киева без указания определенного адреса. Квартиры заперли и дали наказ дворникам следить за порядком, заверив их, что скоро возвратимся. Мы верили этому.

В тот же день, по приказанию из центра, начали отправлять на восток весь железнодорожный порожняк и паровозы. Я позвонил в Москву и попросил разрешения загружать отходящие вагоны имуществом, находившимся в неприкосновенном запасе на окружном складе (15 тысяч пар кожаных сапог, столько же валенок, шинелей, полушубков, а также артиллерийское имущество). В ответ меня обругали, пригрозили расстрелом за «панические настроения».

К исходу дня 25 июня последовало новое распоряжение из Москвы — немедленно эвакуировать окружной склад. Но было уже поздно, у нас не осталось ни одного вагона: железнодорожники проявили высокую мобильность и успели отправить в тыл один за другим, вероятно, более сотни поездов порожняка… А звонки из Москвы все учащались. Теперь мне грубо и грозно напоминали, что я лично отвечаю за эвакуацию складов. Тот же начальник на мой неизменный ответ, что, выполняя приказ центра, мы остались без единого вагона, хладнокровно повторял:

— Вам там на месте виднее, где изыскать средства. Вы несете за это имущество персональную ответственность.

Не менее трех раз в сутки я ездил на окружной склад, располагавшийся на окраине Львова. С трех сторон территория склада была обрамлена четырех- и пятиэтажными жилыми домами, из их окон и чердаков все чаще раздавались выстрелы. Ходить по территории склада становилось небезопасно. Можно было ждать и попыток каких-либо диверсионных групп завладеть военным имуществом. Чтобы не допустить этого, я приказал начальнику склада подготовить все хранилища к уничтожению.

Такое распоряжение я отдал по обязанности старшего начальника, но, откровенно говоря, не мог примириться с возможностью привести его в исполнение, ибо не хотелось верить, что уже в самом начале войны мы вынуждены будем быстро отходить. Между тем по улицам Львова на восток проходили все новые и новые колонны наших войск, уже выдержавшие тяжелые бои, отразившиеся и на их экипировке. А я должен был сжечь столько ценного обмундирования и обуви! Приказал начальнику склада погрузить в машины кожаную обувь, летнее обмундирование, вывезти на перекрестки и раздать проходящим войскам. Естественно, в этой обстановке ни о каких раздаточных ведомостях или расписках не могло быть и речи.

Исполнение этого дела было сопряжено с немалыми трудностями и острыми переживаниями. Из-за процедуры переодевания, несколько задержавшей прохождение войск, на перекрестках образовались «пробки». В условиях непрекращавшихся налетов авиации противника это могло стать причиной больших неприятностей. Но все обошлось благополучно.

Все, что осталось после этого на складе, облили бензином и сожгли. Горело драгоценное зимнее обмундирование. Ужасное это было зрелище! Но как предлагать бойцам теплые вещи в то время, когда стоит жара, а они и без того перегружены оружием и боеприпасами? А ведь можно же было все эвакуировать двумя-тремя днями раньше!

30 июня наши войска оставили Львов. Случилось так, что я оказался во главе небольшой группы военнослужащих. В их числе были прокурор и председатель трибунала округа, работники политотдела и все мои подчиненные по управлению снабжением. Двигались мы на автомашинах. Руководить этой группой выпало на мою долю: все знали, что я по званию комбриг, что у меня есть некоторый боевой опыт, — а в той обстановке каждому хотелось иметь подготовленного в военном отношении начальника. Независимо от своих прежних должностей все чувствовали себя в нашей группе рядовыми бойцами и на привалах несли обязанности бойцов в круговой обороне. Почти каждый час наша колонна автомашин вынуждена была останавливаться на обочинах или маскироваться у лесных опушек от обнаглевших немецких летчиков, свободно выбиравших себе цели и охотившихся не только за мелкими группами, но и за одиночками. Во время одного из таких нападений автомашина, в которой я ехал, получила несколько пулевых пробоин.

Через два-три дня до нас дошел слух, что фашистов повсеместно гонят обратно, что Львов снова занят нашими войсками и туда возвращаются областные организации. Ликованию не было границ.

И тогда ко мне подошел наш прокурор. Он предложил дать письменное объяснение: кто разрешил сжигать склад и раздавать войскам обувь и обмундирование без соответствующего оформления? Тон, которым были заданы эти вопросы, дал понять, что меня ждет…

Делать нечего. Присев у дерева, я стал писать обстоятельное объяснение. Не прошло, однако, и часа, как ко мне снова подошел прокурор.

— Порвите, Николай Александрович, что написали. Никому это не нужно, — сказал он. — Немец не только удерживает Львов, но и продвигается на восток. Хорошо сделали, что уничтожили склад и хоть часть имущества раздали своим войскам.

Я только подумал: «А что он мне скажет, когда обстановка снова изменится?..»

Своеобразно складываются условия, при которых твоя жизнь может оказаться висящей на волоске… Немало оружия, боеприпасов, горючего, продовольствия, обмундирования оставлено было противнику на глазах наших войск, отходивших с боями и остро нуждавшихся в этом имуществе. Но трудно винить начальников складов. А вдруг война прекратилась бы в тот самый момент, когда они без разрешения свыше раздавали имущество?

Видимо, под тяжестью чувства ответственности за незаконную раздачу обуви и обмундирования советским воинам, за те минуты, когда я писал объяснение, моя густая и черная шевелюра заметно побелела.

На подступах к Москве

Приехав в Киев, и получил приказ немедленно отбыть в Москву. Несколькими днями раньше специальным самолетом вызвали в Москву и начальника войск Львовского пограничного округа генерал-майора В. А. Хоменко. Его назначили на должность командующего 30-й армией, с ходу вступившей в тяжелые бои на смоленском направлении. В ту же армию назначили и меня армейским интендантом.