Моногамист (СИ) - Мальцева Виктория Валентиновна. Страница 36

Мир, в котором мы живем, очень выматывает. Он неблагодарен. Я устал даже оттого, что живу в нем. Устал слишком много любить, заботиться, отдавать миру, который никогда не дает ничего взамен. Устал от неопределенности. Устал от серых будней.

Когда-то моя душа была полна светлых надежд, оптимизм перевешивал цинизм, я был готов отдавать себя снова и снова. Но разбитое сердце, разрушенные надежды, неудавшиеся планы — все это постепенно возвращало меня с небес на землю. Мир не всегда был добр ко мне, и я потерял больше, чем выиграл, а сейчас нет совершенно никакого желания пытаться жить снова.

Я устал от людей — устал от игр, в которые они играют, лжи, которую они рассказывают, неопределенности. Я не хочу надевать маски, но и оставаться наивным дураком мне также не нравится. Приходится играть ненавистные роли и кем-то притворяться… А зачем? Зачем мне жена, которую я не люблю… более того, презираю… Зачем я сплю с ней? Ведь я даже не хочу её… Я никого не хочу, нет больше во мне желания, я перестал быть мужчиной. Так зачем же ждать?

Расскажи мне, Офелия, каково это, самому всё решить?

Пустота. Безразличие. Бессмыслица. Всё вокруг, люди, проекты, цели и мечты потеряли смысл, рассыпались в прах. Я перестал убиваться по женщине, которую так любил и желал когда-то, перестал думать о ней, видеть сны. Я излечился от неё, но цена лечения оказалась слишком высока, слишком радикальным оно было — вырывая с кровью и мясом из сердца эту привязанность, это дикое моногамное чувство, я вырвал заодно и свою душу. В этой точке, в свои 32 года, я чувствую себя бессмысленным пустым сосудом, телом без души.

Я не отчаялся сразу, я цеплялся за новых женщин и за работу, пропадая в офисе сутками, пичкал голову проектами и идеями, чтобы занять образовавшуюся пустоту хоть чем-то, ведь убить себя — это самое страшное, что может быть — так учила меня моя набожная католичка мать…

Это самое-самое страшное. Моя душа застрянет в безвременье и никогда больше не сможет вернуться, думал я. Думал месяцы напролёт, проматывая ночи в чужих постелях, пока вдруг нечто внутри меня не шепнуло робко: а зачем тебе обратно? Мало тебе боли и страданий? Не слишком ли высока цена тех жалких крох счастья, какие тебе достались? Стоят ли они всего этого?

И я понял вдруг, что не стоят, и в то самое мгновение умер. Я умер дважды: в первый раз, когда решил убить своё тело, а во второй, когда понял, что не хочу давать своей душе другие шансы. Не нужны они мне. Нет в них смысла.

Peter Henry Phillips — Secret

Каким будет мой уход? Мне почему-то отчаянно хотелось уйти незаметно, тихо, так чтобы, никто и не вспомнил о том, что я вообще существовал когда-либо на этой планете. И мне болезненно не хотелось похорон и моего мёртвого тела. Если его никто и никогда не увидит, это будет означать, что я и не умру вовсе, а просто исчезну, испарюсь как дым или туман, и люди, те, что знали меня, станут когда-нибудь сомневаться в том, а был ли я на самом деле? А может быть я настолько привык в своей жизни к восхищённым облизывающим взглядам и мужским, и женским, что мысль о том, что эти же люди увидят меня трупом и изрекут банальное, что все, абсолютно все люди, и красивые, и уродливые, и успешные, и беспутные, все абсолютно имеют один конец — превратиться в ничто, была мне противна. Мне не хотелось разочаровывать их…

Поэтому я решил расквитаться с подаренной мне дважды моей щедрой матерью жизнью на Тибете. Решение было принято молниеносно, приобретено необходимое снаряжение и авиабилеты.

За всеми этими мыслями я не заметил, что не ем сутками, что на утренней пробежке не добегаю и до середины привычного маршрута, что меня часто тошнит, но главное, необычно системно и при любой температуре воздуха знобит меня — всегда ненормально горячего Алекса. Причём горячего и духовно и физически.

Заметила эти перемены моя сестра, нечаянно нагрянувшая в мой офис.

— Алекс, мне не нравится, как ты выглядишь. Ты похудел. Сильно! Признайся, опять наркотики?

— Нет. Я давно забыл о них, Маш. Это была глупость, сколько ещё ты меня попрекать будешь?

— Слушай, ты мне серьёзно не нравишься. Когда ты в последний раз ел?

Я не смог вспомнить, но ответил «сегодня утром» для правдоподобности.

— Не ври. Я тебе сотню раз говорила — если не умеешь врать и не берись! Делаешь только хуже! Я знаю, в чём дело: ты подцепил какую-то заразу от своих девок. Срочно на обследование! Это не обсуждается.

— Маш, это бред, я нормально себя чувствую!

— Вот! Нормально — это не твой ответ. Раньше ты выглядел сногсшибательно и чувствовал себя прекрасно.

— Да, особенно когда Марк находил меня в кабаках…

— У всех наших грехов есть последствия. Сейчас я позвоню этому твоему Тони и попрошу обследование вне очереди, чтобы не терять время. Инфекция может очень быстро прогрессировать.

Обследование я прошёл уже на следующий день, и у моей инфекции оказалось очень странное название: острый лейкоз во второй стадии.

— Это не приговор, Алекс, — плескался эмоциями Тони, а Мария плакала навзрыд.

— Во-первых, у тебя не самая злокачественная форма, а во-вторых, в наши дни вторая стадия — это практически 80 % полных выздоровлений! Мы начнём лечение завтра же. И я настаиваю на пересадке костного мозга сразу, не дожидаясь метастазирования.

Mansionair — Easier

Я долго слушал планы Тони на тему моего лечения, он вслух обдумывал свою стратегию для моего конкретного случая, советовался с Марией, а я размышлял о том, что судьба — истеричная выдумщица: даже в конце жизни не оставляет меня без своих сюрпризов. Объективно, весть о том, что моя кровь больна раком, оказалась самой прекрасной новостью за все последние пять лет… Мне несказанно повезло! Убивать себя нелегко, а решиться очень тяжело, ломая свои инстинкты выжить во что бы то ни стало. Не хотелось мне и в самом конце терзать себя этим ужасающим решением — убить себя самостоятельно, не дожидаясь, пока это сделает грёбаная жизнь. И вот нежданно-негаданно — облегчение! Оказывается там, наверху, мне решили помочь! Вот он, мой естественный конец: какая жизнь, такое и завершение — сгнить от рака под занавес. Но, как ни крути, это всё равно лучше, чем убить себя самому!

— А сколько я проживу без лечения?

Тони смотрит на меня с недоумением, Мария от шока перестаёт рыдать.

— Ну, я не знаю точно, но, вероятнее всего, от полугода до года, — отвечает Тони.

— Значит, в среднем у меня около восьми месяцев, и это также означает, что я с высокой долей вероятности дотяну до ноября. Получается, я умру в 33 года, в возрасте Иисуса. Мария, это ведь хороший знак, а? Как ты думаешь?

В этот момент моя сестра срывается с места, и, заливаясь слезами и захлебываясь злостью, начинает хлестать меня по лицу, щедро раздавая пощёчины.

— Ах ты, сволочь! — стенает она. — Ни один из моих детей не доставил мне столько хлопот и боли, сколько один единственный больной на всю голову чёртов брат! Вот нельзя же было полюбить нормальную девушку, не трахаться со всеми подряд, а создать семью, родить детей и ездить раз в год на отдых в Мексику! Нет! Надо было страдать хернёй по какой-то замужней дуре, которая не удосужилась поверить тебе и разглядеть твои чёртовы больные чувства! Нет! Надо было жениться на ком попало и постоянно попадать в полнейшее дерьмо, скатиться в чертову канаву, отыметь пол города девок и под завязку заболеть раком! Так нет же, тебе и этого мало, мало ты выпил моей крови, теперь тебе, вдобавок ко всему, приспичило отказываться от лечения? Да?

— Мария, прошу Вас, успокойтесь! — Тони отдирает сестру от моего многострадального лица. — Подобное бывает, у него просто шок, но у нас есть психологи, они быстро устраняют такие проблемы. Боже, Мария, посмотрите, что вы наделали, вы же разбили ему лицо! В его состоянии любая инфекция может оказаться смертельной!