Чудовы луга (СИ) - Кузнецова Ярослава. Страница 29

Я и сам не знаю, кто я.

Он никогда бы не признался себе, что приходит сюда не для молитвы. Что ему, бродяге, было просить у Госпожи дорог…

Серое простое платье, неулыбчивые крепко сжатые губы… Кай мог бы поклясться, что если статуя откинет с лица капюшон, то на него глянут зеленоватые глаза Ласточки.

Он еще немного постоял перед статуей, покачал головой и развернулся, собираясь уходить.

Лаэ с интересом разглядывал скудное убранство часовни, потом подошел к козлам. Одна из створок, покрытая чем-то белым, плотным, вроде густого мела, стояла, прислоненная к стене. Рядом возился худенький мальчишка в обносках, разглаживал деревянным бруском и без того лоснящуюся поверхность.

Заметив широкоплечую темную фигуру при мече, мальчишка вздрогнул и втянул голову в плечи.

Художник отставил плошку с тертой краской и подошел.

— Вы уж не пугайте мальца, господин, — решительно сказал он, оттесняя удивленного найла в сторону. — Он и так пуганый, из огня его прошлой осенью вытащил. Не в себе он. Лощит доску, и ладно.

Мальчик, худющий, с неровно обрезанными русыми волосами и россыпью веснушек на носу, понял, что опасности нет, и снова взялся за брусок.

Кай молча наблюдал, не вмешиваясь. Ученика художника, такого же смуглого андаланца, зарубили при штурме. Кай даже не знал, кто. Тогда мастер пригрел вот этого, какого-то бывшего кавенова слугу. Заморыш так и жил в часовне, шугаясь каждого звука и высовываясь только половить рыбу в Лисице.

— Я только хотел посмотреть, — пробурчал Лаэ, смутившись. — Интересно. У нас такого нет.

— Да у вас на севере, с позволения сказать, только снег да лед, — мастер пожал плечами. На смуглой щеке засох потек яичного желтка. — Хотя интересная резьба по камню встречается, встречается…

— В Леуте красиво, — ревниво вступился за родной город Лаэ. — Но такого и впрямь у нас не рисуют, добрый мастер.

Кай вдруг ощутил смутную ревность. Сын Лайго оживленно болтал с художником, говорил по альдски чисто, почти без акцента, только чуть упрощая фразы. Еще пара фраз, и вечно настороженный андаланец принялся объяснять Лаэ, как растирают краски и как добавлять очищенный желток, чтобы схватилось. Даже всполошившийся поначалу подмастерье оставил работу и подошел, потом робко улыбнулся, открывая щербину на месте зуба.

На подготовленной к росписи створке уже были нанесены четкие линии заготовки, прописаны одежда, доспех и крылья. На дверях часовен обычно изображали двух вооруженных ангелов, охранявших вход в святилище.

Вместо лица и рук будущего ангела светилась желтая охра подмалевка.

Кай приблизился, глянул поверх спины склонившегося над изображением Лаэ.

— Чешуя обычно на пряжках держится, добрый мастер, а у вас вроде как сплошной доспех, — Лаэ со знанием дел потыкал пальцем ангелу в бок. — А так здорово нарисовано, как живой.

— Все никак не могу нашего лорда уговорить мне позировать, — посетовал художник, бросая на Кая укоризненный взгляд. — Лицо то… ну как такое не нарисовать.

— Да ну его, — недовольно проворчал Кай. — Ангелов еще не хватало… сказал же, нет.

Мастер и впрямь донимал его весь последний месяц, появляясь в самые неудобные моменты. Увещевал он высокочтимого лорда Верети самым наилучшим и разумным образом. "Вот убьют вас, благородный господин, или повесят чего доброго", бубнил он, окидывая взбешенного Кая взглядом профессионального закройщика гробов, "вот убьют, говорю, ненароком, в схватке смертельной, а лицо-то останется навечно, в божественной форме запечатленное. Не можно такой натуре восхитительной пропадать."

После таких слов рука сама к мечу тянулась.

— Гордыня — великий грех, благородный господин, — снова пошел в атаку андаланец. — А красота должна служить просветлению умов и умиротворению жестоких сердец.

Кай перекосился. Лаэ фыркнул.

Кай с трудом подавил матерное ругательство и чуть не плюнул с досады.

— Так, все, — сказал он вслух. — Давай, рисуй. Только быстро. Спать я хочу.

— Вьюшка, принеси картон, — велел обрадованный художник. — Вон тот, у стены. Давай-ка его сюда. Воот, давно он тут стоит, вас поджидает…

Кай сидел на неудобной дубовой плашке, заменявшей здесь стул, а временами, похоже и стол, смотрел, как бегает по серому картону свинцовый карандаш, и боролся с дремотой.

Глаза слипались, как заклеенные, потрескивало пламя светильников. Лаэ негромко разговаривал с парнишкой-подмастерьем, позвякивали цепочки ножен — наверное, вытащил кинжал показать.

Женщина в плаще за его спиной разжала руки и выронила чашу. Та со звоном покатилась по ступеням алтаря, плеснула темная жидкость. Протяжно замяукала кошка…

Кай вздрогнул и обернулся. Тишина. Привиделось наяву.

В открытый дверной проем занесло грубые голоса. Послышался сиплый стон.

— Извини, добрый мастер, — Кай поднялся, кивнул Лаэ. — Пойдем, отец твой вернулся.

***

Сознание возвращалось небыстро, обрывками. Кай плавал во тьме без конца и края, слыша тяжкий шум крови в ушах, звон колючих льдинок, шорохи в пустоте.

В темном гулком безвременье хлопьями сыпался снег.

Какая-то часть него понимала, что он лежит на знакомой постели. Слабо пахло лавандой, резко — сажей, вином, валерианой.

Смутно знакомая женщина сидела за столом, обхватив голову руками.

Потом он снова проваливался во тьму, хруст льда и сиплое пение замерзающей воды.

Ночь и зима накатывались на уставшую землю.

Среди голых стволов пылал костер, хрипло орали пьяные голоса.

Хрупнул и застонал лед под копытами одинокой лошади.

Хруп. Хруп… Хруп…

Я сойду с ума.

Кай заорал в голос и сел в кровати, схватившись за севшее от крика горло.

В маленькой комнате было жарко натоплено. Потрескивала свеча, сладко пахло воском и сургучной смолой.

Он так и лежал поверх одеяла, в одних штанах, прикрытый сползшей теперь овчиной. По рукам и плечам бегали мурашки. Кто-то стер с них сажу и известь. В воздухе витал слабый аромат уксуса.

Кай потряс головой и все вспомнил.

Ласточка, медленно водившая пером по запечатанному конверту, отложила его и обернулась.

Лицо ее осунулось, несколько прядей выбилось из всегда аккуратной прически. На подбородке — черная полоса.

— Тебе надо уехать, — произнесла она медленно, словно не веря собственным словам.

Кай обнял себя за плечи, снова потряс головой, не понимая.

— Что, вот так подняться — и в ночь? Ты меня гонишь?

Лекарка подошла, села рядом. Провела пальцем по каевой груди, словно не узнавая. Палец казался ледяным.

— Кай… — она замолчала, опустила голову.

Он отстранился, сквозь ватное оцепенение чувствуя жжение ярости.

— Я уеду, хорошо, — сипло сказал он, оттолкнул ее руки, поднялся.

Его одежда, чистая, аккуратно расправленная, лежала на сундуке.

Не смущаясь наготы, Кай стянул старые штаны, превратившиеся в грязную тряпку, швырнул их в угол.

— Я написала Фалю, — тусклым голосом сказала Ласточка. — В Тесору поедешь.

Кай, не слыша, стиснув зубы, одевался. Не сразу попал в рукава рубашки. В ушах звенело.

— Возьмешь в конюшне лошадь, я скажу, что послала тебя по делам.

Кай, не оборачиваясь, взял куртку.

На полу лежала холщовая сумка, набитая, с туго стянутыми завязками.

Ясно, она все решила, пока он валялся тут и бредил. Нет смысла оставлять при себе парня, который жжется, как кусок льда. К чему ей…

Наконец он обернулся.

Лекарка каменно молчала, зеленоватые глаза под тонкими бровями смотрели, не отрываясь.

— Письмо не забудь, — шевельнулись губы.

Кай молча взял закапанный сургучом конверт, сунул за пазуху. Постоял, не зная, что сказать. Тишина гудела осиным роем.

Он порывисто шагнул вперед, протянул руку. Ласточка невольно зажмурилась.

Тогда Кай сделал то, о чем мечтал все лето.

Вытянул из туго сплетенного узла волос шпильку, еще одну.

Русые косы упали на плечи, потекли по спине, распадаясь на пряди.