Анжелика в Новом Свете - Голон Анн. Страница 77

Он никогда не забывал о ней, потому что, владея ее телом, никогда не был уверен, что это навсегда, что она снова не ускользнет от него.

Он знал, что в ней нет больше покорности, присущей совсем юным женщинам, что она оставила на тернистом пути собственную совесть, обретя взамен трезвую независимость.

В любви у нее бывали и хорошие и плохие дни. Такие, когда он догадывался по ее мимолетной улыбке, что близок ей, и такие, когда он чувствовал в ней какую-то строптивость, отчуждение, хотя внешне она держалась, как обычно.

Наступал вечер, и он даже находил удовольствие в том, чтобы отыскать способ развеять ее плохое настроение, отогреть ее, раздуть тлеющие уголья.

Почти всегда он с пониманием относился к этому ее женскому отступлению, к этой, возможно, даже неосознанной потребности отстраниться, отдалиться от него. Чаще всего это было проявлением физической усталости, но иногда и следствием вмешательства каких-то неведомых сил, словно Анжелика чувствовала приближение бури или сильного ветра или ее угнетала какая-то необъяснимая душевная мука или близкая опасность… Все это требовало от нее настороженности и внимания.

Он оставлял ее в покое, чтобы она уснула. Сон рассеивает миражи, и за ночь что-то менялось в ней или, может, вокруг нее, он не знал, и она просыпалась обновленной. И тогда она приникала к нему.

Предрассветная мгла, полудрема, в которой они пребывали в эти сумеречные часы, предшествовавшие дню, придавали Ажелике смелость. Она ни за что не проявила бы ее, проснись она совсем… В эти минуты она бывала более веселой, не такой смятенной. Обольстительной сиреной прижималась она к нему, и в свете рождающегося дня он видел перед собой блеск ее глаз цвета морских глубин, сверкание ее открывающихся в улыбке зубов. Он чувствовал, как дождем падает на его лицо теплый шелк ее волос, чувствовал легкое прикосновение ее прелестных уст, стократ приникающих к его губам.

С искусством восточных рабынь, которые умели беречь силы своего господина и хозяина, она разжигала его страсть так, что он уже не мог противиться ей.

— Уж не в гареме ли султана вы постигли эту науку, сударыня? Вы хотите заставить меня забыть одалисок, что некогда услаждали меня?

— Да… Я знаю, сколь искусны они в этом… Но пусть только мой султан доверится мне…

Она жарко целовала его губы, глаза, осыпала поцелуями все его горячо любимое лицо, и он уступал, доверившись ей, предоставляя ей одарять его наслаждением.

— Как вы прелестны в любви, госпожа аббатиса! — шутил он.

Он ласкал ее, сжимал ее в своих объятиях, и, когда она, словно сраженная молнией, вдруг в изнеможении замирала, он не уставал любоваться ее гибким, распростертым, таким прекрасным телом. Полуприкрытые веки излучали какой-то загадочный блеск, из приоткрытого рта выпархивало неуловимое прерывистое дыхание.

Это было как тихая смерть. Она умирала вдали от него, в каком-то неведомом ему мире, и само это отдаление было для него еще одним выражением ее чувства.

Он радовался, когда видел ее потрясенной так глубоко. Когда кончится зима, кончатся эти приглушенные морозом ночи и их суровое существование в форте, из этого блуждания по грани жизни — а ведь иначе и не назовешь долгую северную зиму, голод, притаившиеся угрозы, которые нависают над ними, — родится новая женщина, женщина, которую должен создать он.

Настанет день, когда горестное прошлое навсегда канет в Лету…

Теперь уже он вел ее к наслаждению. И когда оно принесло ей свои восхитительные плоды, гимн возрождения сорвался с ее уст и она еле слышно прошептала ему: «О любовь моя, мой господин… Единственный мой!».

Совсем недавно был ураганный вечер на «Голдсборо», когда она отдала свое дрожащее тело в его власть. Мгновение, которое она со страхом и надеждой ждала много лет, наступило, и не произошло ничего ужасного. Просто ей показалось, будто она погружена в какой-то сон, в бесконечность, которые под плавное покачивание судна уносят ее на крыльях возрождающегося счастья.

Здесь же, в Вапассу, был глухой ноктюрн деревьев и зимы, неподвижность грубой, пахнущей древесным соком и мхом кровати.

И еще грезы, которые навевала щемящая тишина, изредка нарушаемая отдаленным воем шакалов и волков. Мгновение, прожитое вне времени. Сладостное странствие. Осуществление смутной мечты всякого живого существа: свернуться клубочком в глубине какого-нибудь логовища и забыться там в тепле любви.

Бывало, проснувшись, она, едва осмеливаясь дышать, наслаждалась восхитительным ощущением полного счастья. Он не смог дать ей дворец, дом, о чем он мечтал. Но кровать у них была. Кровать! И еще — ночь!.. В те давние времена, когда они жили в Тулузе, они редко проводили вместе ночь. Чтобы любить друг друга, у них были долгие и упоительные сиесты. Но здесь, в этой грубой и дикой жизни, они жили, словно бедняки, здесь для любви у них оставалась только ночь.

Ей легко дышалось около него, сильного и смелого. Иногда ночью она просыпалась и смотрела, как он спит — рядом с нею, живой. Она завидовала его мужской нечувствительности, которая давала ему это спокойствие, ведь женщины транспонируют в своем теле все свои фантазии и мерцание звезд этих неведомых миров.

Пурпурные угли в очаге отбрасывали еле заметные блики на балки потолка. Анжелика ничего не видела, но она услаждала свой слух ровным дыханием спящего Жоффрея. Кончилась ее безудержная тоска, ее скитания по свету. Наконец-то она с Жоффреем! Он — ее муж, и он не покинет ее больше!

Взволнованная какой-то странной шероховатостью его кожи, она коснулась его, как бы изучая, медленно провела рукой по его груди. Тогда в полусне он инстинктивным движением прижал ее к своему крепкому телу, сплошь покрытому шрамами. Сколько раз жизнь этого человека находилась под угрозой, сколько раз его подвергали пыткам! И теперь еще о тех ужасных часах напоминают эти рубцы, но его они нимало не заботят. А ведь их было еще больше, многие уже сгладились.

Жоффрей проснулся и с нежностью смотрел на нее.

— Вы как-то говорили, что каждая из этих отметин — как бы памятка о том или ином случае, когда вам пришлось пролить свою кровь…

— Было бы правильнее сказать, что это подписи моих врагов, скорее многочисленных, чем разнообразных. Какие самые неприятные из них? Вот, например, эта — от палача Его Величества короля Франции. Справедливости ради замечу, что этот палач вытянул мою больную ногу и теперь я больше не хромаю, но взамен он оставил мне на левой руке память о себе, и я действительно вспоминаю его частенько, особенно когда стреляю. Какие самые почетные? Ну ясно же, те, что напоминают о дуэлях или баталиях на Средиземном море. Там мы дрались на саблях, а сабля — оружие, которое оставляет широкую, весьма ощутимую рану. Глубокий шрам на боку? От пули в Карибском море, уже не помню, испанской или французской. А самая свежая — вот здесь, на лбу, которую вы так осторожно гладите своими прелестными ручками. Она от томагавка патсуикета, союзника Новой Франции. Первая, возможно, в длинной цепи.

— Замолчите, дорогой! Вы меня пугаете.

— Ну а вы, красавица моя, мой воин, покажите мне свои героические отметины.

Но Анжелика быстро натянула на себя и простыню, и меховое одеяло.

— Никогда! Шрамы на теле мужчины — знаки славы. Они свидетельствуют о его подвигах, поднимают его престиж. Шрамы на теле женщины — это следы заблуждений, оплошностей, это метки, которые поставила на ней жизнь, знаки того, что она вынуждена была впутываться в такие дела, куда ей не следовало бы совать нос… Это позорные знаки…

— Покажите их мне.

— Нет.

Однажды вечером ему удалось ухватить за тонкую лодыжку ногу Анжелики и повернуть ее к свету, чтобы рассмотреть фиолетовый шрам от раны, который остался у нее со времени ее бегства из гарема в Марокко.

Ей пришлось рассказать. Это случилось в пустыне. Ее укусила змея. Колен Патюрель ножом вырезал место укуса, а затем прижег рану… Ужасная операция, она лишилась чувств… Дальше? Ну что ж!.. Колен нес ее на своих плечах много дней.