Дорогой отцов (Роман) - Лобачев Михаил Викторович. Страница 27

На три километра от завода отбросили гитлеровцев моряки, курсанты и рабочие отряды.

Затих бой, затих ветер, гарь битвы осела на окропленную кровью степь. Оранжевое солнце закатилось за приволжские высоты, на которых примолк и окопался потрепанный враг. Наступила ночь, душная, пыльная, тревожная.

Ранним утром по окопам рабочих батальонов разнеслась страшная весть: «Пропала Ольга Ковалева». Рабочие встревожились: «Не в плен ли попала? А быть может, убита?» — «Искать надо». — «Давно ушли на ее поиски».

Ольга, перевязав свою рану и отдохнув, упросила ротного командира пойти вместе с другими рабочими в разведку. Солодков умолял Ольгу не ходить в разведку. Наконец Александр договорился с ротным не пускать Ковалеву на ночной поиск, но Ольга, верная своей натуре, решительно заявила, что она самовольно уйдет в разведку. И ушла. Поначалу все шло хорошо. Рабочие сняли часового у штабного блиндажа, взяли в плен обер-лейтенанта, но на обратном пути, возвращаясь к своим, разведчики наткнулись на засаду, и в перестрелке Ольга была смертельно ранена. Ее вынесли и с воинскими почестями похоронили в садике родного завода, у главных ворот металлургического гиганта.

В тот день, когда гитлеровцы вышли к Волге северо-западнее тракторного, на Сталинград началось воздушное нападение. Первые самолеты немецко-фашистское командование бросило на центр города, и сотни бомб посыпались на театры и клубы, на школы и больницы, на жилые дома. К вечеру двадцать четвертого августа город был в огне. Взрывы рушили дома, взрывные волны вырывали окна и двери, крошили стекла. Огонь, раздуваемый знойным ветром, перекидывался от здания к зданию, и пожары, набирая силу, превращались в клокочущий смерч огня. Пылали целые кварталы, десятки улиц, горели сотни домов и построек. В неоглядный бушующий котел пламени враг непрерывно сбрасывал бомбы. Оглушая все вокруг, они поднимали высоченные столбы огня, дыбили огромные раструбы земли.

Люди в страхе бежали в дымную степь, прятались в сырых балках, бежали к Волге. На Волге полыхали причалы, товарные склады и лабазы, вдалеке горел нефтекараван, и густые облака дыма плыли над рекой. Скоро трудно было разобраться в улицах и переулках: все лежало в пепле и развалинах. Тухли топки в паровозах, на покоробленных рельсах стояли обгорелые вагоны; не стали звенеть трамваи, и рабочие шли пешком, торопились узнать, что стало с родным заводом и чем можно помочь ему. Рабочие — молчаливы, над ними пролетали «юнкерсы», «мессеры». Иные рабочие ложились на землю, другие ныряли в водопроводные люки, третьи, глянув в рокочущее небо, не меняя пути, шли дальше. Осунувшиеся лица — суровы и гневны.

На крутом спуске к центральной волжской переправе взрывом разметало повозки с ранеными бойцами. Санитары положили погибших на носилки, отнесли во дворик покачнувшегося дома и там похоронили.

Седой старик в зимнем пальто остановился возле дворика, долго крестился на могилу, шептал бескровными губами какую-то заупокойную молитву. Старика вели под руки две такие же, как и он сам, древние старушки. Они, шаркая усталыми ногами, перешли улицу Халтурину и побрели к мясному рынку. У кирпичной стены они увидели в кровавой луже женщину.

— Детей моих спасите. Де-тей, — сквозь зубы говорила умирающая мать.

У ее изголовья сидел лет семи мальчик и полулежала на грязном мешке лет трех девочка. Из шейки девочки сочилась кровь.

В полночь двадцать четвертого августа огромным костром пылали три центральных района города. Горячий ветер гнал на Волгу тучи искр. Волга казалась багрово-красной, словно огонь высушил воду и река несла поток расплавленного металла. Высоченный пласт воздуха над городом и Волгой, насыщенный едким дымом и горячим пеплом, казалось, тоже горел.

На центральной площади метался безумный старик. Обежав раза два праздничную трибуну, он вскочил на нее и дико закричал:

— Люди, глядите — горит. Дочка… моя дочка, моя… а-а-а!..

Заметив бегущего подростка (это был Алеша Лебедев), сумасшедший закричал:

— Убью! Зарежу!

Обернувшись, Алеша понял, что лохматый старик с куделистой бородой не шутит, и он спрямил дорогу к Дубкову. Павла Васильевича дома не оказалось. Лексевна стояла над раскрытым сундуком, не зная, что из него взять, а что оставить.

— Бабушка, где Павел Васильевич? — едва переводя дух, спросил Алеша. Черные, как угли, глаза лихорадочно горели. Видя, что Лексевна не поняла его или не расслышала, еще громче спросил: — Где Павел Васильевич?

— А-а, — наконец поняла Лексевна. — Ушел, — с полным безразличием сказала старушка. — Тебе зачем его?

— Меня мама послала за вами. Собирайтесь живее. Я вас за Волгу перевезу с Павлом Васильевичем. И маму с Машенькой туда же.

Алеша побежал на кухню. Принес оттуда примус, чайник, кастрюлю, три ложки и вилку, каравай хлеба и кулек сахару.

— Что еще взять? Кружку забыл. А где у вас крупа с мукой?

— Да зачем это? Я все равно не поеду. Без Сереженьки я никуда не тронусь.

— Поедешь. Сергей Павлыч велел.

Алеша из кухни перенес все продукты и сложил их в кошелку, а Лексевна все стояла над сундуком и перебирала свое добро.

— Я вас перевезу всего на неделю, — уговаривал Алеша старушку. — Как утихнет в городе, так я приеду за вами. Вместе с Сергеем Павлычем приедем. Да куда же все-таки ушел Павел Васильевич?

— Он, Алеша, в родильный убежал. Там наша племянница. Алеша, беги туда. Помоги ему.

Городской родильный дом на улице Пушкина был в густом дыму, трещал в огне. Возле дома Алеша увидел в безумном отчаянии мечущихся матерей. Главная лестница чадила удушливым дымом, но по ней, спасая полуобгоревших матерей и их детей, бегали опаленные юноши и девушки. Алеша в первую минуту, растерявшись, не знал, что ему делать; он удивленно смотрел на милиционера, только что вынесшего из огня женщину, не сводил глаз с его багровой щеки. Но вот его внимание привлек врач в белом халате, кинувшийся на курящуюся лестницу. Его пытались остановить, но он, отстранив заботливые руки, перемахнул порог двери.

Алеша бросился вслед за хирургом. В горячем дыму его кто-то потянул за рукав. Алеша не помнил, как он опять оказался на улице. Первое, что ему бросилось в глаза, это был врач в порванном и обгоревшем халате. Врач следовал за носилками, на которых кто-то недвижно, без крика и стона, лежал в дымящихся тряпках. Алеша посмотрел на дом, объятый пламенем, на людей, толпившихся около него. Из окон родильного валил дым, буйно выплескивалось пламя, и не было уже слышно отчаянных криков о помощи, и никто не сновал у дверей, никто не высовывался из оконных проемов.

Алеша, не найдя Павла Васильевича, побежал домой берегом Волги — других дорог уже не было. Улицы вьюжили искрами и застилались дымом. Алеша бежал и думал: «Не горит ли и их дом? Не убиты ли мать и Машенька?» По спине прошелся холодок, и сердце до боли защемило. Он побежал быстрее. И вот опять… опять перед его глазами страшная картина. По Волге плыла горящая баржа. На барже кричали и метались люди. В огне была почти вся баржа, и только носовая площадка была тем спасительным островком, куда обились люди и взывали о помощи.

К барже послали небольшой катерок. Люди, завидя приближающийся катер, начали прыгать в воду и плыть навстречу посудинке. Алеша, радостно вздохнув, побежал домой.

Четырехэтажный каменный дом, стоявший на отшибе площади Девятого января, в сотне метров от Волги, к великой радости Алеши, стоял целехонек. Анна Павловна увидела Алешу, от радости всплеснула руками и кинулась ему навстречу.

— Жив… жив, — захлебываясь слезами, еле вымолвила она. — А я-то… а я-то…

— Надо уходить, мама, кругом все горит.

— Куда уходить, Алеша?

— В степь, в балку…

И они поспешно покинули квартиру, стали уходить из города по горящим улицам. Анна Павловна в тот час думала только о Машеньке. Девочка была в легком платьице, в легких туфельках, с непокрытой головой. Припав к груди матери, она слышала, как гулко колотилось материнское сердце. Алеша бежал рядом с матерью. За плечами у него мотался мешок.