Дорогой отцов (Роман) - Лобачев Михаил Викторович. Страница 28

— Машенька, иди ко мне, — позвал Алеша сестренку, желая помочь матери.

Машенька до боли обхватывала материнскую шею. А мать, чувствуя трепет ребенка, сдернула с головы платок и закрыла ей лицо, чтобы Машенька не видела всего ужаса, чтобы не помутился ее детский разум. Временами Анну Павловну и Алешу осыпали искры. Огонь, буйно танцуя в пролетах окон и дверей, гудел и трещал, лизал стены, гремел железом крыш. Анна Павловна боялась одного: как бы не свалиться возле огня.

Из-за угла Киевской улицы выскочил и побежал навстречу Анне Павловне горящий человек. За ним гнались двое молодых, пытаясь его остановить.

— Стой!.. Стой!.. — кричали они.

Человек, будто ничего не видя и ничего не слыша, мчался к пылающему дому. Анна Павловна в изумлении крепче прижала к себе Машеньку. Алеша побледнел. Пламя трепыхалось за спиной человека, а человек все бежал. Думалось, что вот он свернет в сторону от огня, если он не слеп, но этого не случилось — человек влетел в крутящееся пламя и там пропал.

Анну Павловну в эту минуту было не узнать.

— Видел, сынок? — спросила она Алешу с гневом.

Алеша, скрипнув зубами, сказал:

— Мама, за что они? За что?

— Бежим, сынок, бежим!

Близко к полуночи они выбрались на степную окраину города. Анна Павловна опустила утомленную Машеньку на сухую землю. Перепуганная девочка, притихшая и примолкшая, тихо спросила:

— Мама, мы туда больше не пойдем?

— Нет, родная, нет.

— Я спать хочу, мама.

— Спи, милая!

И девочка скоро заснула под гул и грохот разрывов. Заснула на голой земле. Мать с сыном неотрывно смотрели на город. Там, казалось, горит все: железо, сталь, камни, полыхает Волга, дымят леса Заволжья, и думалось, что вот-вот вспыхнет небо, займется воздух, и тогда огонь спалит все живое.

Анна Павловна положила руку на плечо Алеше.

— Вот когда хочется жить, сынок. Ты понимаешь меня, Алеша?

Алеша не сразу отозвался. Он помолчал, о чем-то подумал и, насупившись, по-взрослому сказал, как о давно решенном:

— Я знаю, мама, что мне делать.

— Милый мой…

— Не плачь, мама, — просил Алеша.

— Не стану, милый.

На рассвете они перешли в глубокий овраг за третьей больницей; там они выкопали в крутом склоне небольшую нишу-убежище и туда же снесли свой тощий узелок.

Двадцать пятого августа Сталинград объявили на осадном положении. Городской комитет обороны переехал в железобетонный командный пункт, оборудованный в Комсомольском садике. Отсюда директивы шли по городам и селам многими путями. Гонцов слали во все города и районы области. Послы летели на самолетах, ехали на машинах и на верблюдах, ехали верхами, шли пешком. В комитет доносили, что на дорогах, ведущих к тракторному, противотанковые ежи и надолбы установлены. Комитет эвакуировал за Волгу население, руководил строительством баррикад, налаживал бытовые дела. Чуянов говорил председателю горсовета:

— Населению нужен хлеб, вода. Организуйте хлебопечение. Пошлите свой актив к людям в бомбоубежища. Там теперь его место. Как идет вывоз промышленных товаров?

— Ткани, готовая одежда главунивермага переправляются за Волгу. Запасы готовой кожи вывезены на берег Волги. Не хватает транспорта, Алексей Семенович.

— Товары вывозите пока на набережную, но не очень близко к переправам.

— Есть случаи (мародерства, Алексей Семенович.

— Поставьте на ноги милицию. Позвоните коменданту города. Сегодня же издадим приказ: мародеров расстреливать на месте преступления.

— Работает государственная мельница, — докладывал председатель.

— Мельницу во что бы то ни стало уберечь от пожаров. Населению пока выдавать муку вместо хлеба. Уцелевшие хлебозаводы снабжать топливом бесперебойно. Мельницам отпускать зерно с элеватора безотказно.

Вошел молодой белокурый помощник Чуянова. Он доложил, что директора заводов прибыли.

— Приглашайте.

Заводы-гиганты, расположенные в северной части города, находились в непосредственной близости к фронту. У ворот тракторного шли бои, а рядом, впритык к нему, другой машиностроительный колосс, а за ним, ниже по Волге, — металлургический великан.

— Работу продолжать, — говорил Чуянов директорам. — Главнейшие магистрали, по которым снабжался фронт вооружением, перерезаны. Надежды армии обращены к нам. По мере усиления нашей обороны, враг еще озверелей начнет бомбить город. Уникальное оборудование размонтировать, поставить на платформы и отвезти подальше от заводов. В крайнем случае будем топить в Волге. — Чуянов замолчал, но директора, посматривая на него, видели, что он главного еще не сказал. — А теперь о самом тяжелом. В каком состоянии находится подрывная служба?

Директора коротко доложили, что взрывчатка заложена под заводские коммуникации, подрывная сеть подведена к командным пунктам.

— Помните: никаких случайностей не должно быть, — предупредил Чуянов. — Подрывать… кнопку нажимать только по нашему приказу.

Директора вышли в садик. Над сквериком пролетели «юнкерсы». Сброшенной бомбой вырвало старую липу. Разодранные сучья с пышной листвой выкинуло далеко за ограду. На маленьком столике, за которым сидел Чуянов, подпрыгнула чернильница, зашелестела бумага. Чуянов читал обращение комитета обороны к населению города.

— Хорошо, — сказал он, возвращая обращение инструктору обкома партии. — Печатайте и расклеивайте по городу.

Вышел инструктор от Чуянова и задумался. И было над чем поразмыслить. Типография областной газеты сгорела, приходилось ехать на тракторный, за полтора десятка километров, где полуживая, с полураскрытой крышей, еще цела была типография заводской многотиражки. Инструктору сказали:

— Выходи на автобусный тракт и прыгай на первую попавшуюся машину.

В заводской типографии наборщик, разысканный в бомбоубежище, не успевал очищать кассы шрифтов от извести, сыпавшейся с потолка двухэтажного здания, сотрясавшегося от разрывов снарядов и бомб. Гул тяжелых орудий, установленных по соседству с типографией, заставлял наборщика зажимать уши.

…Вечером того же дня, при свете пожаров, комсомольцы бегали по развалинам и расклеивали воззвание на опаленных стенах разрушенных зданий. В минуту относительного затишья, когда враг уходил с багрового неба, грязные от копоти и дыма жители выходили из подвалов и, торопясь, читали обращение:

«Товарищи сталинградцы!

Не отдадим родного города на поругание врагу. Встанем все как один на защиту любимого города, родного дома, родной семьи. Покроем все улицы города непроходимыми баррикадами. Сделаем каждый дом, каждый квартал, каждую улицу неприступной крепостью. Все на строительство баррикад. Все, кто способен носить оружие, на баррикады!»

…Баррикады строили днем и ночью, строили из камней и железа, трамвайных вагонов, телефонных столбов. Баррикадами перекрывали все улицы, наглухо закрывали выходы на площади. Булыжник, песок и глину брали на месте, взламывая асфальт улиц. Из пожарищ вытаскивали кровельное железо, стальные покалеченные балки. Все пускали в дело: горелые койки, водопроводные трубы. Баррикады возводили на важнейших перекрестках, в узких улицах, на просторных проездах. Мосты перегораживали стальными ежами и надолбами. Тысячи сталинградцев, как пчелы, строили сеть заграждений. И города похож был на пчелиные соты, вылепленные из камня и железа. Строители баррикад при вражеских налетах разбегались в укрытия и вновь принимались за дело, когда стихали взрывы бомб, когда рассеивались пыль и дым. Центр города давно был опустошен, а гитлеровцы все рассеивали над ним тысячи зажигалок, сотни фугасок, сбрасывали на выгоревшие улицы куски рельсов, вагонные скаты, просверленные котельные плиты… Все это дико выло, гремело и визжало.

— Хорошо поешь, сволочь, а на русский штык все равно напорешься, — сказал Павел Васильевич, выходя из подвала. Завидев женщину с ребятишками, он остановил ее: — Откуда идешь? С тракторного? Что там — горит? Лексевна, отрежь ребяткам хлебца по ломтику. Пересиди, голубка. Лезь в подвал. Детишкам отдых дай.