Дорогой отцов (Роман) - Лобачев Михаил Викторович. Страница 31

— Встать! — ледяным голосом сказал он.

Тот, поняв, что с ним не шутят, взмолился:

— Вы ошибаетесь, товарищ командир.

— Встать! — повторил Григорий.

Мародер нехотя поднялся.

— Следуйте за мной.

— Товарищ командир…

— Я вам не товарищ. Следуйте.

Григорий вывел мародера во двор. Тот упал в ноги Лебедеву, прося пощады.

— Встать!

Мародер встал и тотчас рухнул.

Лебедев поднялся в свою квартиру. Скоро он заслышал внизу скрип двери и неторопливые шаги. Он поспешил узнать, кто этот человек и не знает ли он что-либо о его семье. Человек, притворив входную дверь квартиры, придвинул к ней небольшой ящик с песком. Еще издали Лебедев узнал его.

— Ларионыч! — обрадовался Григорий и кинулся к пожилому человеку в рыжем полушубке. Добротные рабочие ботинки и защитного цвета стеганые штаны говорили о том, что человек приготовился к зимовке. Григорий обнял старика.

Дворник в эти минуты был для Григория самым дорогим человеком.

— Ты, Ларионыч, никуда не уезжал?

— Никуда, Григорий Иванович, — вытирая слезы, сказал растроганный дворник. — Меня никто из дворников не увольнял. Караулю дом. Три раза от зажигалок загорался — потушил.

— А мои не знаешь где?

— Твои все живы и здоровы. Три дня тому назад приходила Анна Павловна за продуктами. Живут они в балке за третьей советской больницей. Там их ищи.

Нужную балку Григорию нечего было разыскивать, он ее знал с детства. Однако своих он там не нашел.

— Ушли, — сказала старушка.

— Что-нибудь случилось? Говорите правду, бабушка.

— Присядь, отдохни.

У Григория тревожно забилось сердце.

— Сидим тут день и ночь, а хлеба — ни крошки, — печально и тягуче выводила старушка. — Машенька плачет, просит есть. Пошла твоя Аннушка домой за мукой и пшеном. Ну и не вернулась… Сынок твой Алеша пошел по ее следам. Двое суток пропадал. А пришел — на себя не похож. Весь город обошел. На всех переправах побывал. Все госпиталя опросил — и нигде…

Смотрит бабушка на Григория и видит, как вдруг человек изменился. Лицо его будто лет на десять постарело, стало суше, темней. Он хотел встать и не мог — не хватало сил оторваться от земли.

— А дети? — спросил он чужим голосом.

— Машеньку в детский приемник взяли. А сам Алеша к солдатам ушел. Уговаривала я его. Не послушался. Мне, говорит, бабушка, стыдно сидеть без дела. А вчера был здесь, простился. Ухожу, говорит, бабушка, на секретное дело.

— Та-а-а-ак… Спасибо, бабушка.

Григорию, как было условлено, в шесть вечера надо было встретить в областном военном комиссариате полковника, с которым он прибыл в Сталинград за пополнением. Экономя время, он попутной машиной доехал до металлургического завода, добежал до Солодковых. Двухэтажный домик, в котором жили сталевары, к ужасу Григория, оказался полуразрушенным. Он обошел дом — ни единой живой души. В небольшом садике под молодыми яблонями виднелась свежая щель, прикрытая сверху досками и жестью. Григорий подошел к узкому входу в нехитрое убежище. По земляным пологим ступенькам поднялась средних лет женщина.

— Вам кого? — опросила она.

— Солодковых.

— Варвара Федоровна со свекром нынче утром переехали за Волгу, а Александр Григорьевич на заводе.

Григорий побежал на завод. С большими трудностями дозвонился через проходную до начальника цеха, попросил его, если можно, отпустить Солодкова на десяток минут. С Солодковым Григорий встретился по-братски, сталевар обнял Лебедева и, узнав, зачем он появился в городе, несказанно обрадовался.

— Бери меня с собой, Григорий Иванович. Бери. Я свободен. Семью свою устроил.

— А как же завод?

— Завод — тыл, а я хочу на фронт. На заводе сталеварам делать нечего. Бери, Григорий Иванович.

Григорий сказал, что это дело могут решать только военные власти.

— За формальностями дело не станет. Где тебя разыскать?

Григорий точно указал улицу, дом, вернее сказать подвал, в котором разместился областной военный комиссариат.

У Лебедева было еще время, и он побежал в овраг наведать старушку и опросить ее, не приходил ли к ней Алеша. «Нет, не заявлялся твой сынок», — взгрустнула старушка.

Алеша лежал в придонских барханных песках, ждал ночи; ему надо было тайком пройти в хутор, пробраться к Якову Кузьмичу Демину. Когда он переплыл Дон и вернулся домой, он не обнаружил у себя комсомольского билета. Всякое думал он: мог в суматохе выронить в больнице, мог обронить на берегу Дона, когда раздевался и увязывал белье в узелок, мог оставить у Якова Кузьмича в стареньком пиджачке, который он не захотел брать. Но как бы там ни было, а комсомольский билет утерян.

И вот Алеша лежит в барханных песках, поджидает ночи. Он видел, как по глухой степи, крадучись, шли двое: женщина и высокий паренек. Он не мог разглядеть, что это были Дарья Кузьминична Демина и ее сын Петька. Шли они торопливо, то и дело оглядываясь по сторонам. Петька, светлокудрый, длинноногий паренек, просил отдать ему вещевую сумку, которую несла мать, но та, глянув на него, вздохнула и прибавила шагу. Степь пошумливала неубранной пшеницей, выжаренной солнцем, высушенной суховеями. Ничто — ни птичий перезвон, ни шелест родных полей — не радовало юношу. Он боялся слез матери.

— Обо мне не думай, Петя, — мать отвернулась в сторону. — Я все перенесу. И тебе говорю…

— Мама!

— Знай, сынок. — Мать выпрямилась и, чуть приподняв голову, заспешила вперед.

— Мама, нам время проститься, — Петька остановился, протянул руку к мешку.

— Нет, нет, — запротестовала мать. — Мы вон у того курганчика простимся.

Вот и курганчик, каких немало в степи. На нем серебрился ковыль. Много лет тому назад Дарья Кузьминична часто приходила в степь, садилась на плоский курганчик и долго плакала, а Петька бегал за сусликами. Он хорошо помнит это. В одном был не уверен: тот ли это курганчик? Дарья Кузьминична первой подошла к курганчику. Она сняла сумку и, став лицом к хутору, сказала:

— Погляди туда. Там нелюди хозяйничают.

Петька, затаив дыхание, долго глядел в ту сторону, где остался родной хутор, занятый врагами. Тяжелое чувство давило ему грудь. Он повернулся и крепко обнял мать. Та, пряча слезы, строго заговорила:

— Миру с ними у нас не будет. И привела я тебя сюда с умыслом. Под этим холмиком, сказывали мне, зарыт твой отец.

Петька отпрянул назад. Остановившимся взглядом уставился на мать.

— Мама, почему же ты раньше, раньше…

— Я достоверно не знаю, сынок. Тут по всей степи раскиданы могилы. В восемнадцатом году здесь лилась кровь… ты это знаешь.

— Прощай, мама, — у Петьки дрогнул голос, блеснули слезы на ресницах.

— Прощай, Петя. Прощай, родной. Благословляю тебя на дело правое. Все перенесу, все. Геройскую смерть твою приму, переплачу, но если ты… если ты отца опозоришь… Дай поцелую напоследок, сынок.

Мать склонилась к сыну, обняла его и с невыразимой тоской сказала:

— Иди, сынок… Иди…

Закинув за спину сумку, Петька торопливо зашагал по степи.

Алеша не сводил глаз с женщины. Вот она встала и тихо зашагала в его сторону. Алеша встрепенулся: «Уходить или лежать?» Ему можно было переползти за соседний барханчик и спрятаться там. Но желание посмотреть в лицо неизвестной было сильнее всякой опасности. Женщина была удручена горем. Вот она все ближе и ближе. Алеша приподнял голову. И вдруг во взоре вспыхнуло радостное удивление. Он привстал на колени и негромко окликнул:

— Тетя Даша!

Женщина вздрогнула, оглянулась.

— Тетя Даша. Это я. — Он подбежал к женщине.

— Господи, Алеша. Откуда ты? Пойдем подальше отсюда.

— Тетя Даша, я все видел. Не скрывайте. Где Яков Кузьмич?

— Тише, Алеша.

— Только одно слово: жив?

— Пока жив.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Рота Григория Лебедева обороняла важную высоту на южной окраине Сталинграда. За высотой бурела степь, сухая, жаркая, дымная, с одинокими жатками и комбайнами, сиротливо-выглядывавшими из пшеничных полей, выбитых ветром, опаленных зноем войны. Выжаренные разливы посевов часто вспыхивали, словно порох, и тогда жаркий пал гулял по степи до тех пор, пока не натыкался на голые бурунные пески или на сухие балки. Изнуряющий зной плыл повсюду, разнося терпкий запах полыни. Хотелось ледяной воды, чтобы зубы ломило и тело морозило. Неотразимо влекла к себе Волга.