Дорогой отцов (Роман) - Лобачев Михаил Викторович. Страница 39

— Правильно!

— Пусть на нас надеются!

Солодков поднял руку. Солдаты замолчали.

«Дорогие товарищи, придет время, и Родина прикажет нам: пора, товарищи, вперед. мы пойдем. И мы сомнем врага».

Разошлись солдаты по окопам. Сержант Кочетов, лежа у своего пулемета, тосковал по семье, по родному хутору. Как там было все хорошо! А здесь — рокот моторов, свист осколков, вой сирен, и в небе вражеские «фонари». Они заглядывают к нему в сухой, глинистый окоп, хотят выследить его, и кажется ему, что это не ракеты, а фашистский стеклянный моргающий глаз, тяжелый и холодный.

Два сына у Кочетова: старшему — восемь лет, младшему — пять, и оба удались на славу, особенно старший, у которого все повадки отцовские. И Степан радовался, наблюдая за сыном, как тот с гиком вел в атаку ребячью мелкоту.

Разорванные шаровары навлекали на Андрюшку материнский гнев. Тогда вступался отец: «Ты не очень, сынок, рви амуницию». Мать, чувствуя, в голосе Степана защиту, журила его за заступничество.

Хорошая жена. Из всей улицы самая складная, из всего хутора самая красивая. И как хочется послушать ее воркотню, и он уже видел свою Надюшу, чувствовал ее жаркие губы, ласкал самой нежной мужской лаской. «А вдруг да фашисты над ней надругались?»

Дыхание на минуту замирало. К сухому горлу жесткий комок подкатил. И видит он перед собой заколотого в бою гитлеровца. «Мало я их бил. Мало у нас еще злости в бою». И с того часу нестерпимо захотелось сержанту добраться до фашистского логова. И гвардеец уже видел себя великаном на улице чужеземного города. «Вы Россию хотели покорить? Россия сама к вам пришла. Смотрите на меня. Я — Россия!»

Кочетов выпрыгнул за козырек окопа и, расставив коренастые ноги, крикнул во вражескую сторону:

— Эй вы, завоеватели! Нам ближе Берлин, чем вам Сталинград. Мы будем в Берлине! Будем!

Над головой сержанта просвистели пули. Кочетов спрыгнул в окоп.

— Беречься надо, товарищ сержант, — послышался негромкий голос.

Это был Солодков. Он видел, как Кочетов зло стиснул зубы и как скоро покинул траншею, не дослушав письма. «Что с ним?» — подумал Солодков в ту минуту.

— Ночевать к вам, товарищи, пришел, — сказал Александр.

Он внимательно осмотрел добротный окоп. В окопе ни стреляных гильз, ни мусора. В его стенках видны небольшие ниши, куда пулеметчики сложили немудрящее хозяйство.

— Хорошо живете, — похвалил Солодков, присаживаясь на свою запыленную каску.

— Живем хорошо, да угостить нечем. Подбились за эти бои.

— Глоток водицы найдется?

— Это есть. — Кочетов подал флягу. — Пейте досыта. Водичка у нас имеется. Без воды пулеметчикам как без рук.

— Верно, вот так и нам, сталеварам, без воды, особенно в летнюю пору, погибель. — Солодков пил воду без жадности, мелкими глотками. — Хороша водица. У вас скатерки не найдется?

— Есть. — Кочетов загремел котелком. — Закусить хотите? — Сержант подал Солодкову вышитое полотенце, давно не видевшее ни воды, ни мыла. Кочетов извинился за «праздничный» рушник.

— Такая вещица дороже дорогого. — Солодков вскрыл банку мясных консервов, нарезал хлеба. — Прошу, товарищи, к моему столу.

Сержант, поблагодарив за приглашение, к «столу» присаживаться не захотел, но Солодков настоял на своем:

— Не хотите со мной хлеб-соль водить?

Закусили, попили воды. Кочетов немало огорчился, когда узнал, что политрук не курит. Ему очень хотелось угостить Солодкова душистой махоркой. Политрук, привалившись к стенке окопа, помолчал минуту-другую, а потом, как бы между прочим, сказал:

— У меня к тебе, товарищ сержант, большая просьба: обучи меня пулеметному делу.

— Это можно, Александр Григорьевич.

— Ладно. Договорились. Буду почаще к вам наведываться. А кто из вас коммунист? — неожиданно спросил Солодков. Пулеметчики промолчали. — Никого нет? Так, — неопределенно промолвил Солодков. Нельзя сразу было понять: то ли он осуждает бойцов, то ли о чем-то вслух размышляет. — Бывает, бывает. Я вот тоже молодой член партии, — вздохнул и, помолчав, продолжал — За такой партией, как наша, жить легко. Верно, товарищи? Ну, и думают некоторые: зачем, мол, вступать в партию, когда я и так беспартийный большевик, когда я и так пример другим у станка и пулемета? Признаюсь, я так же думал, но теперь знаю, что глубоко ошибался. Хотя я в непартийных большевиках находился с ранней юности, я все же настоящей заботы в душе не имел, о большом деле во всем масштабе размышлял маловато. А почему? Да все потому же, что я жил за партией, как за родной матерью. Она меня учила, как жить и работать. Она же премиями награждала. Мне посчастливилось лично с наркомом познакомиться, с Серго Орджоникидзе, — на завод к нам приезжал. Нарком спросил меня, как я успеваю. Себя, говорю, неудобно хвалить. Детей, дескать, сколько имеешь, в кино и театр ходишь ли. Признаться, пришлось с того раза получше подружиться с театром. Тогда же Серго наградил меня легковой машиной. Ездил я на машине и на охоту, и на рыбалку, и на рынок. Вот как! На легковой машине — безбородый парень! Это кто тебя вывел и поднял на такую высоту, товарищ Солодков? — Политрук замолчал, прислушался. В окопе было тихо. — Не спите? — спросил он.

— Что вы! — искренне удивился Кочетов.

— Стыдно мне стало, что я вне партии хожу. Она для меня ничего не жалеет, а я будто сторонюсь ее. Неправильно, неверно вел себя. Любишь партию? Иди в нее смело. По душе тебе ее дела? Вступай в ее ряды. Чище и святее души не найти, как в этот час у солдата на огневой. И в партию надо входить только чистым, только ясным, только откровенным, чтобы для нее ты был весь на виду. — Солодков включил фонарик, прикрыв его сверху каской, посмотрел на пулеметчиков. Они, прислонившись к стенкам окопа, сидели так тихо, что, казалось, давно заснули.

— Да мы слушаем, Александр Григорьевич. Слушаем.

— Я кончил. Я все сказал. — Он поднялся. Собрался уходить. — Мне пора, товарищи.

— Вы же ночевать к нам пришли? Хотите, где получше устроиться?

— Вот именно. Есть у меня на примете коечка с пуховиком, с панцирной сеткой. Как ляжешь, так и утонешь. Я к вам теперь, товарищи, зачащу — пулемет-то надо изучить, освоить?

Солодкова с той ночи бойцы окончательно стали звать по имени, а политруком только в присутствии командиров. Солодков делал замечания бойцам, требовал обращаться к нему по уставу.

— Семейственность получается, — выговаривал он бойцам. — Мне уже батальонный комиссар сделал замечание. Больше никому не разрешаю звать по-граждански.

— Вас, Александр Григорьевич, звать по уставу язык не поворачивается, — возражали ему. — На глазах начальства будем тянуться. Даем вам слово.

Солодков прошел в окопы второго взвода. Там у него на примете был загрустивший солдат. Боец получил письмо, и с того часу его как будто подменили. «Что бы это значило?» Боец уже укладывался на сои, когда к нему пришел Солодков.

— Не спишь, Володя? — спросил он по-домашнему просто. — У тебя закурить что-нибудь найдется?

Солдат хотел подняться, но Солодков остановил его.

— А разве вы курите?

— Кое-когда позволяю себе… Я в двух случаях балуюсь: когда особенно радостно бывает на душе и когда злостью занимается все нутро. А сегодня хочу за компанию с тобой.

Закурили. Солодков закашлялся с первой затяжки.

— Ну и едучий. Самосад, что ли?

Володя тяжело вздохнул.

— Домашний, — ответил он и еще раз вздохнул.

— Ты что все вздыхаешь?

Боец скрипнул зубами, завозился.

— Скрипишь? Бывает, бывает. В окопе сидим. Люди тысячами гибнут. Редкий дом беда обходит. Дорогой ценой будет расплачиваться враг. Ты, Володя, откуда родом?

— Вологодский я. Электромеханик.

— Свет давал людям. Да-а… А письмо-то, должно, получил не очень веселое.

Боец, малость помолчав, проговорил мятым, сдавленным голосом:

— Письмо как письмо.

— Оно и видно. Что-нибудь с любимой девушкой? Ты не молчи. По годам я тебе старший брат. Слышишь?