Остров - Голованов Василий. Страница 85

Землянки лопарей видели на острове Кильдин у мурманского берега голландцы во время своего броска в Китай через «северо-восточный проход» в XVI веке. Летописец экспедиций П.М. Ламартиньер среди глубоко аффектированных описаний чудес Севера упоминает, между прочим и о «барандайцах», которых голландцы видели в районе мыса Варандей, примерно в двухстах километрах к востоку от устья Печоры: они плавали по морю среди льдин в кожаных лодках и одевались в одежду из шкур морского зверя, очень отличавшуюся от одежды ненцев, с которыми голландцы также встречались неоднократно.

Русские переводы П.М. Ламартиньера, Я.Г. Ван-Линсхотена и Г. де Фера, летописца последнего похода Виллема Баренца, появились только в начале нашего века, когда внимание русского общества вдруг устремилось на Север. Тогда же было замечено, что и очень древние источники намекают на существование у берегов Ледовитого моря какого-то неизвестного народа. Таковые содержались, например, в арабских средневековых космографиях, которые в разделах, касающихся славян и других, еще более северных народов, представляли из себя сложную компиляцию, возникшую на основе цитирования разных частей очень небольшого количества сочинений – в основном, «Путешествия» Ибн-Фадлана, написанного после посольства в Поволжское Булгарское царство в 922 году – и нескольких других, еще более отрывочных сведений, проникших в арабский мир в основном до того, как Поволжская Булгария была подмята под себя Ордой. Различные персидские и арабские географические источники, проанализированные Б.Н. Заходером, как единый мега-текст, названный им «Каспийским сводом» сведений, рассказывают, в частности, что севернее Булгарии, за страной народа йура, в «Черной земле» омываемой «Морем мраков» обитают некие «береговые люди», пребывающие «в крайней степени невежества и глупости». «Они плавают в море без нужды и цели, а лишь для прославления самих себя, что вот, мол, они достигли такого-то места»; в море водится рыба-нимфа, из клыков которой делают ручки для кинжалов и мечей [51]. В арабской традиции существуют тексты, связанные с мифическими походами Зу-л-карнайна (Александра Македонского) на Север, где он, якобы, встречает голубоглазых и русоволосых людей, которые жалуются ему на северные племена, совершающего на их страну дикие набеги. Получив от голубоглазых железо и медь, Александр расплавляет их и возводит непреодолимую стену, как это описано в 18-й суре Корана, по случайному созвучию с нашей темой называющейся «Пещера». На поиски железной стены Зу-л-карнайна средневековые географы востока затратили немало времени и сил и, не обнаружив ее на востоке, мысленно «переместили» на Север. На вопрос Александра, что едят эти северные племена, русоволосые отвечают, что «выбрасывает им море каждый год две рыбы. Расстояние от головы каждой рыбины до ее хвоста составляет десять дней пути и более» [52]. Здесь речь идет, конечно, о гигантских рыбных косяках или о нерестовом ходе рыбы в реки, происходящим, действительно, на протяжении нескольких дней несколько раз в сезон.

Средневековыми нордическими арабесками нельзя не восторгаться, как произведениями великолепной поэзии. То же можно сказать и о рассказе югричей (ладожан) воеводе Гюряте Роговичу, записанном в «Повести временных лет», где действительные, по-видимому, события приобретают плотность и коэффицент искажения, свойственные поэтической метафоре: «Югра же рекоша отроку моему: дивно мы находихом чюдо, его же несмы слышали прежде сих лет, се же третье лето поча быти, суть горы заидуче в луку моря… и в горах тех клич велик и говор, и секут гору, хотяще высечися; и в горе той просечено оконце мало, и туда молвят, и есть не разумети языку их, но кажуть на железо и помовляют рукою, просяще железа…»

Л. П. Лашук приурочивает рассказ к горам, заходящим в «луку моря», т. е. к хребту Пай-Хой на Югорском полуострове, где в XI–XII веках кочевала «каменская самоядь» от которой, надо полагать, югричи, платящие дань Новгороду, и услышали о странном подземном народце [53].

Здесь нам следует решительно прекратить цитирование, потому что не знаю, как у читателя, но у меня в какой-то момент возникло натуральное отвращение к дальнейшему накапливанию свидетельств подобного рода, что-то вроде чувства холостого хода: я мог бы, по-видимому, отыскивать новые примеры – но по сути они ничего не добавляли к тому, что было известно о сииртя из ненецких преданий, оказавшимися на удивление исчерпывающими и полными.

Только ознакомление с работами археологов дало какие-то новые ощущения – точно так же появление на сцене археологии в свое время резко изменило динамику научного осмысления проблемы.

Появились новые сведения.

В 1929 году В.Н. Чернецов обнаружил стоянку сииртя на мысе Тиутей-Сале на севере Ямала. На клину меж океанским побережьем и руслом реки им были обследованы две землянки и два холма, вокруг и внутри которых было найдено большое количество предметов, принадлежащих несомненно, культуре береговых охотников: кости моржа, клин и оселки из песчаника, грубо сделанный наконечник стрелы из оленьего рога, рукоятки весел, прекрасная ложка из рога, тонкая дощечка с вырезом посредине, «которая представляет собой обломок какого-то предмета, возможно, маски», деревянный нож, имеющий, скорее всего, культовое значение и осколки сосудов, сделанных из обожженной глины с большой примесью кварцевого песка, выглаженных перед обжигом изнутри травой.

Железа обнаружилось мало: изоржавевший обломок ножа, наконечник стрелы вильчатой формы, кольцо, скребки для кожи и «несколько бесформенных обломков».

Бронза и медь попадались «в виде небольших листочков».

Север Ямала прилежит уже к зоне арктических пустынь. Ледяной ветер, сквозящий в дюнах, колкая песчаная поземка, струящаяся по необозримым пляжам Карского моря, раскаты разбивающихся о берег тяжелых волн, резкие крики чаек пронизывают эти места какой-то ни с чем не сравнимой тоской отчаяния и заброшенности, которая, хоть на краткий миг, а придавит всякого цивилизованного человека ощущением полной отрезанности от привычного мира и невозможности вернуться туда.

И, однако же, откуда-то взялась здесь медь? И более того – бронзовое изображение птицы и «эполетообразная застежка с изображением медведя»? Должно быть, обитатели сей вымершей стоянки не всегда были прижаты к океанскому берегу, а знавали лучшие времена, когда ни путь на юг, ни торговые связи с югом не были еще закрыты для них?

Экспедиция 1929 года вынуждена была прервать свои работы из-за внезапной смерти ее участницы, Н. Котовщиковой, которая, работая отдельно от Чернецова на мысе Хаэн-сале, успела сделать несколько замечательных находок. Среди них – «узкий, сильно сточенный железный нож», два топора с правой заточкой, «обломок бронзовой подвески, явно не местного происхождения», своеобразное украшение – «пронизку», свернутую из тонкой листовой бронзы, обрывок кольчуги и, наконец, скелет «маленького человека с сильно стертыми зубами нижней челюсти…» [54]

Признаюсь, не скелет, а именно «обрывок кольчуги» более всего потрясает меня, как достоверное свидетельство какого-то более счастливого прошлого сииртя, нежели доля прибрежных охотников, оттесненных к северным пределам земли. Ведь для охоты на моржей кольчуга не нужна. Кольчуга нужна для битвы. И не для битвы за кромку океанского песка, а за какой-то гораздо более обширный простор, в котором уместились бы вожди и воины, жрецы и плодоносящие женщины этого народа!

Обрывок кольчуги, символ проигранного сражения, вместе с обломком диковинной подвески был все же принесен сюда, на край края земли, откуда сииртя оставался один путь – под землю. И вот, они ушли. Один, оставшийся, чтобы сторожить вход в подземелье, одряхлел и умер, и вот его-то скелет и обнаружили люди…