Митюха-учитель - Дмитриева Валентина Иововна. Страница 15

Митюхе захотелось плакать. Может быть, он и заплакал бы, но в эту минуту его внимание привлекла какая-то унылая фигура, копошившаяся неподалеку около омета соломы. «Да это никак Филипп! — подумал Митрий и, оглядевшись, увидел, что он сам сидит на Филипповом гумне. — Чего это он там делает? Ему бы в поле надо быть, а он дома... Аль что стряслось?»

Филипп был их ближайший сосед, и Митюха любил его за тихий нрав и за то, что с ним, как и Семеном, можно было поговорить обо всем, без боязни встретить насмешку или равнодушие. Труженик и хлопотун, он так же, как и Иван Жилин, всячески старался поддержать свое хозяйство в равновесии, но, несмотря на неимоверные усилия в этом направлении, ему как-то не везло. Несчастия преследовали его: то у него сгорела изба, то старший сын, уже большой парень, помер от горячки, то украли лошадь. Дела его запутывались все больше и больше, но он не падал духом и всегда был ровен; неудачи не ослабили его, не расшатали, а закалили. Другой на его месте давно бы махнул на все рукой, запьянствовал или сбежал куда-нибудь, но Филипп крепился и боролся с нуждой изо всех сил, хотя никаких надежд на лучшее будущее у него не было.

Напротив, он сознавал, что жизнь с каждым днем становится все сложнее и ставит современному мужику такие мудреные задачи, которых он своими силами, пожалуй, и не разрешит. Он сознавал, что мужик слишком темен для этого, что одним каторжным трудом ничего не поделаешь и что нужно мужику еще что-то такое, кроме здоровых рук, здоровой спины да матушки — Сохи Андреевны. На эту тему у них с Митрием часто происходили долгие разговоры, причем Митрий, по своему обыкновению, ударялся в самые розовые мечты, а Филипп со вздохом приговаривал: «Эх, брат, так-то оно так, да мы-то, старики, этого не увидим... Ну, а вы, молодые, живите, учитесь, авось и доживете до чего-нибудь»... Сам он был неграмотен, но любил послушать чтение, интересовался разными новостями, а детей своих всех посылал в школу, даже девчонок, из-за чего у них с женой происходили иногда стычки.

Жена его, Анна, была баба умная, но чересчур житейская; выше всего на свете она ставила хозяйство, и самой задушевной мечтой ее, самым страстным желанием было то, чтобы всего у них было много, чтобы амбары ломились от хлеба, чтобы в клетях нанесены были горы яиц, ветчины, кудели, в сундуках — холсты, овчины, пряжа, на дворе — куры, овцы, телята, свиньи... Бедность и недостатки были ее больным местом, и добродушная по природе Анна испытывала болезненную зависть и злость при виде чужого благосостояния. «„Эх, господи! — горько жаловалась она по временам.— Хоть бы денечек пожить так, как люди-то живут, чтобы было у чего хлопотать, к чему руки приложить... А то выйдешь на пустой двор, — глядеть тошно»...

— Не греши, не греши! — ворчал на нее Филипп.— Каша есть, хлеб есть, чего же тебе? Сыта и благодари господа. Мало ей, ишь ты! Мало, и то ты в церкву никогда не заглянешь, а много будет, и вовсе про бога-то не вспомнишь!

— А на что я ему нужна? — возражала Анна. — Он, батюшка, все мои грехи видит и знает, а ходи я в церк-ву-то каждый праздник, так вы бы все голодом насиделись.

И хотя, по ее же словам, Анне «не к чему было руки приложить», она вечно была в хлопотах, вечно выискивала какого-нибудь дела и всячески старалась хоть немножечко приблизить свою жизнь к тому идеалу, который мерещился ей во сне и наяву. Она неустанно пряла, шила, выворачивала наново какие-нибудь никуда не годные обноски, скоблила, мыла, и при помощи этих неимоверных хлопот ей действительно удавалось кое-как замазать и приукрасить свою нищету. Девчонок своих, когда они подросли, она тоже запрягла было в работу и ужасно протестовала, когда Филипп надумал посылать их учиться. Грамота, по ее мнению, была пустое дело, а для девок и вовсе неподходящее, и Анна долго воевала с мужем из-за школы.

Но Филипп уперся, даже, несмотря на свой тихий нрав, поколотил жену и поставил-таки на своем. Девчонки начали учиться. Впоследствии, впрочем, Анна примирилась с этим; одна из девочек выучилась в школе вышивать, и все деревенские щеголи начали заказывать ей рубахи с расшитыми подолами, а другая пошла читать по покойникам и так ловко навострилась «выводить голосом», что совсем отбила практику у черничек. После этого практическая Анна принуждена была признать пользу школы и смирилась.

Митрий подошел к Филиппу, который тащил лукошко с соломой, и по его расстроенному лицу увидел, что опять какая-нибудь беда случилась.

— Что это ты нынче дома? — спросил он.

— Да что, паря, плохо дело! Корова издыхает! — отвечал Филипп, поставив лукошко наземь и здороваясь с Митрием за руку.

Он был сильно взволнован. Его черные, жилистые руки дрожали, добрые выцветшие глаза часто моргали, и он беспрестанно поводил своей морщинистой тонкой шеей, словно ему было неловко. Митюха глядел на него, на его рваный зипун, и ему так жалко стало Филиппа, что он совершенно позабыл о своей домашней неурядице.

— Вот незадача-то тебе, а? — сочувственно воскликнул он.

— Незадача! — повторил Филипп. — И ведь как вышло, сам не знаю. Вечор и в поле ходила, и корм ела, ничего, а ноне раздуло всю и лежит. То есть такая беда, не знаю, что и делать.

Они пошли во двор. Посреди двора на голой земле лежала бурая корова, тяжело водя раздутыми боками. Изо рта у нее сочилась слюна, большие глаза были полны слез; изредка она глубоко вздыхала. Над нею стояла Анна и мрачно смотрела на страдающее животное.

— Ишь, лежит! — сказал Филипп с грустью. — Вот соломки хочу подстелить, что же на голом-то ей валяться? Может, и отлежится, кормилица... а подохнет, так все-таки... как следует...

Он отвернулся и высморкался. Тем временем Митрий присел около коровы на корточки; корова повернула к нему голову и замычала жалобно, точно прося помощи. Митрий пощупал ей нос, — весь нос был сухой и горячий; потом он запустил руку под пах, постучал кулаком по вздутому животу, который издал барабанный звук, и вдруг почувствовал, что все это он делает зря, что ничего-то он не знает и не понимает и ничем помочь не может. А корова следила за ним глазами и как будто чего-то ждала от него... Митрий отвернулся от нее и встал.

— Ишь ты, вспучило-то! — сконфуженно вымолвил он. — К коновалу бы надо...

— Был! — отозвался Филипп. — Отлучился куда-то... Я уж ей кладку ставил... да не помогает ничего. Видно, уж одно к одному.

— А может, и того... и выправится... Экое ведь дело-то! Право!.. Ничего мы не знаем... чисто олухи царя небесного! — бессвязно бормотал Митрий.

Все это было плохим утешением, и Митрий сознавал, что говорит чепуху, и оттого еще более терялся. Ему было досадно на свое невежество и беспомощность, совестно за пустословие, а тут еще корова смущала Своим пристальным взглядом. Она точно понимала его мысли и, казалось, думала про себя: «что, брат, и ты тоже ничего не поделаешь? То-то.., а говорить-то мастера... эх, вы!»

— Испорчена она, вот что!—сказала вдруг Анна, выходя из своей мрачной неподвижности.—С чего ей больше подеяться? Испорчена и есть! Кто и испортил—знаю!

— Будя молоть-то! — сурово перебил ее Филипп.— Чего зря болтать... мелет, пустая мельница!

— Ты умен больно! Здоровехонька была корова, ни хвори в ей не было, ничего, и вдруг эдакое дело! А корова-то была какая, сытая да добрая, что твоя купчиха... (Анна всхлипнула и утерла глаза фартуком.) Эдакой коровы во всем стаде не было... вот и позавидовали добрые люди! А все Дунька глазастая, чтоб ей... Поругались мы с ней надысь, она и говорит: ну, говорит, подожди, я тебе сделаю!.. Вот и сделала, ведьма хвостатая! Вечорось вышла я ее доить, кормилицу, гляжу, а она стоит вся будто в росе. Я ее погладила — вся рука мокрая стала... А на ту пору и росы-то не было. Я еще подумала: что-то не к добру это, должно... Ох, родимая ты моя, не встать тебе больше, запричитала и заплакала она.

— А ну тебя... — проворчал Филипп и начал подкладывать под корову солому. — Завыла... на свою голову!

Все замолчали. Слышались только вздохи коровы да всхлипыванья Анны. Митрий стоял в раздумье и не знал, что делать. Вдруг счастливая мысль осенила его,