Химмельстранд - Линдквист Йон Айвиде. Страница 21
— Когда Ингела-то сбежала... — сказал Улоф, — я за скотиной ходил, и все такое... думаю, три дня ничего не жрал.
— И я... Агнета исчезла, и я тоже... А потом жрач напал. Ем, ем, наесться не могу. А вкуса никакого.
— А я пиво пил. Так и держался...
— На пиве долго не продержишься.
— Не... на пиве долго не продержишься.
— Скверная привычка.
— Еще бы не скверная... а что делать? Я вроде как потерялся. Все так же, и все по-другому. Потерял ориентацию.
— Да... чужое все.
— Именно. Чужое. Кошку погладишь, и кошка как чужая.
— Ну да... Все не так. Из рук валится.
Оба замолчали. Улоф еще раз посмотрел на вешки и помигал от напряжения глаз.
— Странный разговор мы затеяли.
— Чем это странный?
— Кто его знает. Может, и не странный. Необычный.
— Хорошо, что поговорили.
— Что ж плохого? Я тоже думаю — хорошо.
Леннарт присел на корточки и погладил траву рукой, потом поковырялся в земле, растер щепотку между пальцами и печально покачал головой.
— Не подарок землица, или как? — спросил Улоф.
— Да уж... не подарок. Но влажная, как ни странно. — Леннарт поднял руку, понюхал, сморщился и растерянно глянул на Улофа. — Понюхай.
Улоф наклонился, потянул носом воздух и поднял голову. Вид у него был не менее смущенный. Понюхал еще раз. Видно было, что запах ему знаком.
— Ты же работал на бойне когда-то, — Леннарт пристально посмотрел на друга. —Тебе лучше знать.
— Ты прав, — кивнул Улоф.
— Кровь?
— Кровь.
Леннарт высыпал землю на траву. Долго и брезгливо оттирал руки от прилипших комочков.
— Что ж... вот, значит, чем питается травка... Теперь хоть это ясно.
***
Молли продолжала рисовать. Изабелла села напротив со старым, но не потерявшим глянец номером «Смотри и слушай». Почти весь выпуск состоит из снимков папарацци, посвященных задницам известных женщин. С разной степенью увеличения, под разными углами. Без ретуши — целлюлит и ананасная кожа во всей своей неприглядности. Конечно, у нее с этим все в порядке. Хотя тургор с годами немного уменьшился, но до этих павианьих жоп еще далеко.
И что? Какой смысл? Кто-то поднимается по купальным лесенкам на борт стометровых прогулочных яхт и загорает у берегов Флориды, а кто-то сидит в сарае на колесах, где нет даже вонючего печенья «Балерина», чтобы утолить голод? Почему так получается?
Ответ прост. Ответ сидит напротив Изабеллы, склонив головку... златокудрую головку, поправила она себя, усмехнувшись. Сидит и трет черным фломастером по бумаге...
Внезапно Молли подняла голову и спросила:
— Мам, а человек может жить без кожи?
— Что это за вопрос?
— Если снять кожу... человек может жить без кожи или нет?
— Почему ты спрашиваешь?
— Мысль пришла... если взять, ну, знаешь... картофелечистку...
— Кончай! — резко сказала Изабелла.
Молли пожала плечами и углубилась в рисунок.
Иной раз дочь кажется ей совершенно чужим человеком, а подчас между ними возникает взаимопонимание такой пугающей силы, что напоминает телепатию. Изабелла рассматривала некрасивые ягодицы воображаемых соперниц в борьбе за купальную лесенку, и вдруг ей вспомнились последние кадры из «Мучениц» — содранная кожа. Может ли быть случайностью, что Молли буквально через пару секунд задала этот странный вопрос?
Может быть, это как-то связано с тем, что произошло в Брункебергском туннеле? Но Молли тогда было всего два года. Вряд ли она что-то помнит.
Говорит, что не помнит.
Они жили тогда на четвертом этаже на Биргер Ярлсгатан, в четырехкомнатной квартире. Петер уехал на сборы и должен был вернуться через три дня. Изабелла пила кофе с приятелями в кафе «Сатурнус» или шла поесть ланч в изысканный «Стурехоф». Куда бы она ни пришла, на нее со всех сторон сыпались комплименты — ах, какая у вас очаровательная девочка! Потрясающий ребенок!
Она не жалела сил, чтобы принарядить Молли для этих прогулок. Молли сидела в легкой трехколесной коляске, напоминающей беговую, а Изабелла играла роль молодой и гордой мамы. Она совершенно точно знала, что от нее ждут, и лепила образ в соответствии с ожиданиями.
Но по вечерам дома ее охватывала паника. Ксанор помогал только временно. Молли была сложным ребенком: у нее то и дело возникали приступы ярости, когда она брыкалась и крушила все вокруг себя и при этом кричала так, что у Изабеллы звенело в ушах и она с трудом боролась с нелепыми импульсами: сунуть Молли в стиральную машину или шваркнуть о парадную, с лепным фризом стену.
Она жила не своей жизнью. Она жила жизнью, которая ее тяготила: окружение казалось фальшивым и бессмысленным. Изабелла всей душой проклинала себя за глупость: с чего она решила, что ребенок поможет ей избавиться от чувства одиночества?
От одиночества никуда не деться. Это она поняла давно. На шикарных раутах, где рекой льется шампанское и она в центре мужского внимания, в пентхаузах, на широченных кроватях с балдахинами, куда она приходила в надежде через постель обрести кого-то, кто поможет ей избавиться от чувства, что кожа ее — непробиваемая скорлупа, отделяющая душу от всего живого.
Ребенок... Ей казалось, что ребенок — само собой разумеющееся средство от одиночества. И во время беременности была почти счастлива. Но когда Молли родилась, почти сразу между ней и девочкой начала расти стена... в конце концов, что такое ребенок? Никакого волшебства. Еще одно человеческое существо в этом и без того перенаселенном мире. Ни больше ни меньше. К тому же постоянно требующее внимания и ничего не дающее взамен. Это было ошибкой — рожать.
Хуже всего было, когда Молли спала, а Изабелла, не находя покоя, бродила по квартире из угла в угол. Останавливалась перед репродукцией «Герники» и не двигалась с места — полчаса, час, изнемогая от рвущей душу тоски.
В один из таких дней Молли проснулась в полдесятого вечера, и унять ее было невозможно. Изабелла в то время чувствовала себя особенно скверно, и, как ни странно, в этом захлебывающемся детском бунте содержалось некое утешение, вполне конкретное и замечательно рифмующееся с ревущей тоской у нее в душе.
Она взяла Молли на руки и начала обход квартиры, комнату за комнатой, потихоньку напевая все известные ей колыбельные мотивы.
Ничто не помогало.
На пятом круге взгляд ее упал на газовую плиту и толстую пачку приготовленных на выброс старых газет. А что, если зажечь все конфорки, швырнуть на них газеты и, как Юнатан в «Братьях Львиное сердце», выброситься из окна с Молли в объятиях? Красивая смерть... Мысль была так соблазнительна, что ей пришлось пару раз боднуть дверцу холодильника, чтобы прийти в себя.
В таких случаях помогало только одно, и то не всегда. Она одела кричащую и отбивающуюся дочь, схватила коляску и вызвала лифт. Крик Молли отдавался невыносимым эхом по всем лестничным площадкам.
На улице она посадила Молли в коляску, пристегнула и пошла по Биргер Ярлсгатан. Стоял сентябрь, было уже темно. Впереди призывно сиял Стуреплан, неизменная тусовка золотой молодежи, но Изабелла охотнее дала бы грязному хряку, чем показала свою дочь в таком состоянии. Очаровательную крошку, настоящую принцессу...
Миновала кинотеатр «Зита». Люди оглядывались на заходящуюся в крике Молли и пожимали плечами. Изабелла втянула голову в плечи и ускорила шаг. Люди, черт бы их всех побрал, повсюду люди... Недоуменные, осуждающие, унизительные взгляды. Чтобы прекратить публичную демонстрацию издевательства над ребенком, она свернула на Туннельгатан и пошла к Брункебергскому пешеходному туннелю, где, как ей показалось, людей вовсе не было.
В первый момент Изабелла выдохнула с облегчением: здесь и в самом деле было пусто. Туннель освещен, замкнутая перспектива, поскрипывание коляски... все было бы замечательно, если бы не Молли. Она дергалась и истошно вопила. Изабелле показалось, что гранитные стены сдвинулись, чтобы ловчее перебрасываться оглушительным, апокалиптическим эхом. Через несколько секунд Изабелла поняла, что близка к помешательству. Она остановилась посреди туннеля и медленно отняла ладони от ручки коляски. Несколько раз сжала и разжала пальцы, повернулась на каблуках и с опущенными плечами пошла назад.