Иезуит. Сикст V (Исторические романы) - Мезаботт Эрнст. Страница 48

Чтение письма повергло кардинала в род какого-то экстаза. Он покрыл его поцелуями и прошептал:

— Я пойду, я во всем буду ей повиноваться… А если она и со мной поступит так, как с другими?.. Если она зовет меня, чтобы отдаться мне и потом убить меня?..

Он улыбнулся с гордым презрением.

— Что ж за беда? Я ведь ее знаю: она не убьет меня, пока не отдастся мне… а этого с меня довольно…

И кардинал тщательно спрятал письмо в секретный ящик.

Дьявольские предсказания иезуита, построенные на превосходном знании человеческого сердца, сбылись точь-в-точь.

Санта Северина легко согласился выслушать исповедь Анны Борджиа, думая, что дело идет об одной из тех робких девочек, приходящих в ужас от самого пустого греха, словно сатанинские когти уже распростерты над ними.

С другой стороны, слух о благодеяниях и о благочестии внучки Александра VI достиг и его ушей. Каково же было его изумление, смешанное с ужасом, когда он узнал, что прекрасное создание, стоявшее перед ним на коленях, было развратным чудовищем, и что обманчивая красота лица соединялась в ней с одной из тех порочных душ, какие лишь изредка порождает природа.

Результат, предвиденный иезуитом, получился немедленно. За первым чувством отвращения, наполнившим вначале душу кардинала, последовало странное чувство непреодолимого любопытства. Ему хотелось узнать этого дикого зверя в образе человеческом, хотелось изучить эту низкую душу, столь сильную тем, что она скрывалась за самой невинной и прекрасной наружностью в мире…

Кардинал Санта Северина имел блестящий ум и великодушное сердце. Эти-то два качества, казалось, долженствовавшие спасти его, послужили, напротив, причиной его погибели. Его столь высокий ум заставил его всеми своими силами стараться разрешить прекрасную тайну, находившуюся перед его глазами, а сердце убеждало его, что такой человек, как он, мог протянуть руку помощи этой порочной девушке, чтобы спасти ее душу. Ему казалось, что порочная жизнь, которую вела до той поры Анна, была следствием некоторого рода заблуждения, причиной которого была чрезвычайная молодость, живая и энергичная кровь, сознание своего богатства и почти безграничной власти — сознание роковое по своему пагубному влиянию на молодые умы. А Анне Борджиа минуло едва только шестнадцать лет, когда она оказалась свободной, располагающей собой по собственному желанию и окруженной безмерной роскошью, дозволявшей ей удовлетворять всем капризам ее развращенного воображения.

Итак, кардинал смотрел на все преступления Анны как на следствие временного опьянения, от которого он льстил себя надеждой излечить ее, употребив на то небольшое старание. Ему улыбалась приятная роль отца, утешителя и искупителя, примененная к такой обольстительной девушке, какой была герцогиня Борджиа.

Но вот овечка, вместо несколько дикого сопротивления, которого ожидал от нее кардинал, начала возбуждать пастыря своими ласками и слезами… Она кончила тем, что очаровала этого благородного и гордого человека, носившего свою кардинальскую мантию, словно королевскую. Она дала ему понять, что ее страстное желание избавиться от обладавших ею любовников происходило оттого, что она понимала всю их ничтожность. О, если бы она встретила человека сильного и властного, человека с обширным умом и твердым характером… настоящего человека!.. Она бы привязалась к ему, как собака привязывается к своему господину, она бы жила только, чтобы любить его, служить ему, и с радостью умерла бы, чтоб только избавить его от какой-нибудь неприятности…

Говоря эти слова, Анна не спускала своих жгучих глаз с кардинала, нежно сжимала его руки и иногда орошала их слезами…

Что же должно было произойти?

Кардинал был побежден. Сначала он тайно полюбил девушку, призывал ее в уединении своих бессонных ночей, мечтал о ней со всей горячностью пылкого темперамента и со страстностью, присущей людям, большую часть своей жизни проведшим, не любя ни одной женщины.

Короче говоря, во время частых свиданий, которых кающаяся грешница требовала от своего духовника, глаза, вздохи и лицо кардинала выдали его очень скоро.

Анна увидала, что плод созрел, и решилась встряхнуть дерево насколько то было нужно, чтобы он упал. Она с величайшим искусством, присущим даже самой невинной женщине, заставила кардинала сначала в иносказательной, а потом и в более ясной форме признаться ей в любви.

Кардинал принужден был высказаться, так как она довела его до такого состояния, что он не мог более хранить своей тайны, и мало-помалу выдал ей ее своими безумными, отрывистыми, как рыдания, речами.

А Анна, эта сирена, приняла признание робко и стыдливо и, рыдая, дала понять кардиналу, что и она также страстно его любит, и что ее приводит в отчаяние позор ее прежней жизни, делающий ее недостойной этого высокого чувства.

Однажды став на эту дорогу, они не могли не сойтись. Письмо, которое кардинал покрывал поцелуями в порыве безумной радости, было более, нежели простым обещанием.

В этом письме она его предупреждала, что в тот же самый вечер калитка парка дворца Борджиа откроется, если в нее захочет войти князь святой римской церкви, без сомнения, переодетый…

Скорее ночь забыла бы последовать за днем, нежели кардинал не явился бы на это свидание.

В назначенный час он был у дворцовой калитки, переодетый в великолепный костюм кавалера, скрываемый от глаз любопытных широким плащом.

Было чрезвычайно любопытным зрелищем видеть глядящимся в зеркало знаменитого своей добродетелью и знаниями кардинала, которого католический мир собирался возвести в сан первосвященника. Любовь превратила в юношу этого сильного и могущественного человека. Она внушила зрелому и рассудительному кардиналу те же ребячества, которые в других людях казались ему достойными отвращения и насмешки.

С другой стороны, разве это было неестественно?

Без сомнения, сатана должен был радоваться такой победе; и, как всегда, и в этом случае, так же, как и во всех других, его лучшим и вернейшим помощником была и будет женщина. В действительности кардинал, затянутый в кавалерский кафтан, не представлял собой несчастной фигуры. Напротив, при виде его можно было бы сказать, что он создан сидеть на лошади и вести в битву полк, со шпагой наголо.

У дверей ждал неизменный Рамиро Маркуэц.

Добряк мажордом удивился и огорчился новым капризом своей госпожи, которую до тех пор он видел всецело погруженной в мысли о мщении.

Он также был смущен и испуган, видя, что новый избранник, вместо того чтобы быть привезенным во дворец с обычными предосторожностями и с завязанными глазами, пришел сам и знал, что идет во дворец Борджиа. Но на все замечания верного слуги герцогиня ответила только тремя словами: «Это ради мести…»

Тогда Маркуэц успокоился, потому что для него на свете не было ничего более священного и неоспоримого, как право его госпожи, желавшей отомстить за себя.

Кардинал, все еще сопровождаемый мажордомом, прошел через парк. Два или три раза ему показалось, что он слышит между кустами подозрительный шум, и тогда он вспомнил ужасные признания Анны Борджиа.

Ему пришло на ум, что этот дворец сделался гнездом убийц и что, может быть, позади этих чащ были спрятаны браво [52], предназначенные для уничтожения докучных свидетелей распутства их госпожи, и его рука схватилась за эфес висевшей у него на боку шпаги.

Но тотчас же одна мысль заставила его улыбнуться.

«Если она даже и хочет это сделать, — сказал он себе, — то сделает это после… И эти дураки, заплатившие жизнью за счастье, стоящее в тысячу раз больше, более достойны скорее зависти, нежели сожаления».

К тому же многое способствовало и убеждению кардинала в абсурдности его опасений. Не было принято никаких предосторожностей, чтобы скрыть его приход во дворец, что было бы непременно сделано, если его намеревались убить. Напротив, каталонец почтительно проводил его до кабинета донны Анны, поднял портьеру и доложил о приходе кардинала, как будто это был простой визит.