Карфаген смеется - Муркок Майкл Джон. Страница 3

Старые поршневые двигатели, установленные на «Рио–Крузе», вызывали у мистера Томпсона, больше привыкшего к современным турбинам, одновременно и восхищение, и сомнение. Он считал удивительным, что двигатели вообще работали. Итальяшки пользовались ими уже много лет, сообщил он. Итальяшки прославились тем, что развалили все корабли, на которых плавали. Обычный текущий ремонт был для них чем–то немыслимым. «Они относятся к механизмам точно так же, как к лошадям: лупят их до тех пор, пока те не умирают на ходу». Мистер Томпсон бродил по темным содрогающимся коридорам машинного отсека, его красное лицо и волосы, казалось, пылали, а острый нос содрогался от пуританского страха. Он демонстрировал, что починил и усовершенствовал, обвинительными жестами указывал на пятна и вмятины на медных деталях, на ржавчину и заплаты на поршнях и трубах. Машинное отделение пропахло кипящим маслом. Из кочегарки валил угольный дым. В ужасной полутьме я воображал, как подпрыгивают заклепки на металлических пластинах и как рычаги вырываются из рук. Мистер Томпсон рассказал, что настоял на том, чтобы сверху донизу вымыли все помещения, чтобы очистили и смазали каждый винтик, прежде чем он позволил этому военному трофею снова выйти в море, и все же отделаться от налета грязи так и не удалось. Мистер Томпсон думал, что это всегда останется проблемой на любом корабле, независимо от того, насколько хороши системы вентиляции. В ответ я изложил ему свою концепцию корабля, которому не нужны ни уголь, ни нефть, потому что его двигатели работают от двух гигантских ветряков, возвышающихся над палубой судна; таким образом, нужен просто вспомогательный двигатель и маленький резервуар с дизельным топливом. Мистер Томпсон сомневался, пока я не сделал для него набросок чертежа будущего устройства; тогда он заволновался. Он всерьез настаивал, что мне следует запатентовать эти планы, как только я достигну Лондона. Я уверил его, что именно таковы мои намерения. В тот день за обедом он попросил меня описать изобретение еще раз его коллегам–офицерам. На них рассказ также произвел впечатление. Капитан Монье–Уилльямс, который служил на парусных судах, сказал, что оценил бы бесшумную работу моего двигателя. Ему не хватало тишины, что стояла на больших парусниках даже тогда, когда корабль развивал значительную скорость.

Миссис Корнелиус усмехнулась:

— У мня никада не б’вало ника’ого черт’ва ’покойствия до ветру, — сказала она и рассмеялась.

Ее поддержали все, кроме меня и капитана.

Позже она объяснила мне соль шутки. За столом, однако, она добилась своей цели и прервала чрезмерно серьезную беседу. После пудинга большинство пассажиров вышли из салона. Когда капитан Монье–Уилльямс и еще несколько офицеров удалились по служебным делам, миссис Корнелиус исполнила несколько номеров. Ее карьера началась в мюзик–холлах Степни [8], и она знала немало популярных песенок. Моряков явно обрадовали номера, которые, очевидно, были известными хитами, но мне песни в основном показались незнакомыми. В конечном счете я выучил их все и не раз избегал неприятностей, доказывая, что я британец, исполнением «Лили из Лагуны» или «В церкви Троицы я встретился с судьбой».

В тот вечер миссис Корнелиус выпила довольно много. В конце концов мне пришлось помочь ей добраться до каюты. Она страдала слабостью желудка, и смех, пение, морская качка привели к тому, что она потеряла над собой контроль прежде, чем мы добрались до двери. Я помог ей улечься. Через некоторое время она пробормотала, что ей намного лучше и она готова продолжить. Я тоже, возможно, был не вполне трезв, потому что в темной каюте, когда она пела «Мальчик, которого я люблю, стоит на галерке», попытался забраться к ней в койку. Она почти тотчас прервала пение и резко напомнила мне, что мы оба дали слово чести. Стыдясь себя самого, я вернулся в свою постель.

Когда я проснулся на следующее утро, слабые лучи света пробивались сквозь стекло иллюминатора. Миссис Корнелиус, по–прежнему одетая в розовое с черным шелковое платье, крепко спала. Стараясь не беспокоить ее (и несколько опасаясь заговаривать после того, как едва не предал ее доверие), я умылся в тазу и поднялся на палубу. Это вошло у меня в привычку, отчасти потому, что я спал так ужасно, отчасти потому, что в ранние утренние часы моя похоть усиливалась, и мне было невыносимо лежать на койке прямо над желанной женщиной, отчаянно пытаясь сохранять самообладание.

На рассвете на палубе людей бывало не много. Я мог покурить и насладиться прогулкой в уединении час–другой до завтрака. Единственной пассажиркой, с которой я сталкивался регулярно, была худощавая женщина средних лет. Ее лицо всегда покрывал толстый слой косметики. Кожа ее казалась зеленоватой, а губы и волосы — ярко–алыми. Она сидела за маленьким столиком на палубе и раскладывала пасьянсы. Ветер часто смешивал ее карты и иногда уносил их за борт, но все же, очевидно, не задумываясь об этом, она продолжала игру. Я начал воображать ее героиней легенды, оракулом, пленной троянской пророчицей. Определенно, было что–то цыганское в ее черном платке, украшенном большими темно–красными розами, в ее ярко–изумрудном платье и красных перчатках до локтей. Каждое утро, в одно и то же время, она занимала свое место. Сосредоточенная на картах, она никогда не замечала моего присутствия. Ее муж, бритоголовый бывший военный в какой–то гражданской форме, состоявшей из сюртука и брюк для верховой езды, заправленных в охотничьи ботинки, подходил к ней в то мгновение, когда раздавался первый звонок к завтраку; тогда она собирала карты, укладывала их в серебристую сумочку, протягивала мужчине длинную руку и удалялась с палубы. Супруги никогда не разговаривали, но пользовались языком мимики и жестов, который позволял предположить, что они постоянно общаются друг с другом.

В первые дни путешествия главную палубу судна почти постоянно заливала вода. Холодная, серая, она сливалась с небом, и иногда казалось, что мы погружаемся в преддверие ада; возможно, мы плыли по краю мира, и нам не было суждено когда–нибудь пристать к берегу. Сидя в ресторане, который в перерывах между трапезами заменял нам кают–компанию, я наблюдал, как снаружи то возносятся, то отступают волны. Миссис Корнелиус обычно присоединялась ко мне примерно в два–три часа, к этому времени она успевала привести себя в порядок. Мы заказывали напитки и непринужденно беседовали с другими пассажирами. По словам моей спутницы, компания была не из лучших, но миссис Корнелиус терпимо относилась к нашим спутникам, которых я по большей части считал невыносимыми. Из толпы торговцев и их жен выделялись две миниатюрные неврастеничные дамы, сестры, всегда державшиеся за руки; я поначалу принял их за влюбленных лесбиянок. Толстый торговец зерном из Александровска рассказал миссис Корнелиус, что помог царю бежать в Румынию в начале 1918 года. Он был дружен с господином Риминским, бывшим владельцем самого крупного синема в Одессе, любившим поговорить о своей дружбе с известными актерами и явно считавшим себя кем–то вроде кинозвезды. Признаки возраста на его красивом лице были тщательно замаскированы румянами и сурьмой. Он планировал, по его словам, создать в Америке новую киностудию и предложил миссис К. стать одной из его первых актрис. Она захихикала и ответила, что подумает об этом. Риминский представил нас своему ближайшему приятелю, очень странному человеку, высокому молдаванину, князю Станиславу, розовокожему, худощавому и длинноногому, похожему на фламинго. От легкомысленной жены князя и их черноглазых сыновей–близнецов пахло эвкалиптом и камфарой, и я избегал их, предполагая, что они страдают от какой–то болезни. Среди других постоянных посетителей салона выделялся смуглый толстый грузин с темной раздвоенной бородой, торговец углем. Похоже, ему было нечего надеть — он все время ходил в одном и том же вечернем костюме и подбитом волчьим мехом пальто. Эти одеяния с каждым днем все сильнее покрывались плесенью. Фермер–меннонит, его полуголодная, дрожащая жена и пять дочерей, все в серых одеждах, были единственными людьми, общавшимися с бледным пухлым молодым человеком в плохо сидящем костюме. Неотесанный мужлан мог бы купить такой наряд для первого визита в город (все подозревали, что этот парень скопец, за спиной его дразнили «евнухом»). Наконец, был майор Волишаров, носивший белую форму донских казаков, — именно такую я когда–то упаковал в свой чемодан. Майор рассказал нам, что сопровождает маленького сына и дочь в Ялту, где к ним присоединится тетя. В Ялте он также надеялся отыскать свой полк. Его жену убили красные. Волишаров был занят только своими детьми, он говорил об их достоинствах и недостатках, об их физических свойствах, часто в их присутствии. «Быстрый, как крыса, — сказал он однажды вечером, взмахнув рукой, в которой держал стакан водки, и указал в угол салона, где играли мальчик и девочка. — Быстрый, как крыса. Но девочка — это мышь». Самой запоминающейся деталью на его невзрачном лице были усы, вощеные на немецкий манер; разумеется, этим усам он уделял почти столько же внимания, сколько детям. Мы говорили о гражданской войне. Узнав, что я сражался с красными под Киевом, он рассказал о трудностях крымской кампании. Он заявил, что не покинет Россию, пока не погибнет сам или не убьет Троцкого. Он первоначально собирался сойти с корабля в Севастополе, но стало невозможно предугадать, какая из сторон будет контролировать город в день нашего прибытия.