Карфаген смеется - Муркок Майкл Джон. Страница 5
— Вы знаете Севастополь, майор?
— О, очень хорошо. — Он указал куда–то влево. — Все самолеты исчезли. Там был аэродром. Ничего не осталось. И сигнальная станция покинута. — Он пригладил рукой усы. — Я видел такое и раньше. И все же завтра и красные, и белые могут вернуться, начнутся бои на улицах, а на пристанях появятся беженцы.
— Вы все еще надеетесь сойти на берег?
— Нет, нет. Здесь теперь как в Ялте. Разве эта тишина не ужасна? Когда замечаешь такое, то можно быть уверенным: где–то поблизости гора трупов. — Он расправил усы. — Как будто здесь появилась чума. И повсюду будет то же самое через год или два. Вся Россия вымерла.
Мы услышали, как слабый ветерок шумит в оснастке, как он раскачивает потрепанные флаги, бьющиеся о мачты. Потом до нас донесся звон корабельного колокола — начинался обед.
Примерно в час тридцать в порту послышался шум, и некоторые из нас, включая миссис Корнелиус, вышли из салона. От большого желтого причала отходил старый паровой катер. Он хрипел и плевался, как те лодки, за которыми я часто наблюдал летом, когда отдыхающие в Одессе отправлялись на прогулки, или как те речные пароходы, которые я когда–то чинил для армян в Киеве. Из трубы валил густой черный дым, а двигатель издавал такие звуки, словно его части были скреплены только древними остатками застывшей нефти. На корме стоял русский офицер средних лет в зеленом пальто и каракулевой шапке, его лицо побелело от холода. На носу катера застыл французский пехотный капитан. На нем была полковая фуражка, но при этом он весь закутался в лисью шубу. Британский моряк в обычной форме, стоявший у руля, с удивительной ловкостью подвел судно прямо к нашему кораблю. Офицеры ухватились за веревки, сброшенные членами нашей команды. Когда катер пришвартовался, они взобрались по лестнице и обменялись приветствиями с капитаном. У меня сложилось впечатление, что в Севастополе не осталось живых людей, кроме этих троих. Некоторые из наших матросов спрашивали о чем–то рулевого, но я не мог разобрать его ответов. В тот момент британский линкор, теперь находившийся у нас за кормой по правому борту, подал признаки жизни. Он был полускрыт туманом, и потому резкий звук боцманского свистка произвел еще большее впечатление. Потом один раз взвыла сирена. Ощущение полнейшего одиночества слегка развеялось. Люди начали заговаривать с русским офицером, справляясь о судьбе родственников, о новостях с фронтов гражданской войны. Они хотели узнать, что творилось в порту, но офицер просто пожал плечами и скрылся в капитанской каюте.
Через несколько минут мимо нас прошел мальчишка–поваренок с дымящимся подносом — он понес в каюту еду.
— Они нитшего не ели всью недьелю, — сказал поваренок миссис Корнелиус, которая ухватила его за руку. — Я не думать, тшто мы будьем тут долго, миссус.
Мы отправились в салон — присесть и выпить водки, а вокруг нас немногочисленные торговцы и бывшие князья обсуждали, что означает затишье в Севастополе. Примерно час спустя я увидел мистера Томпсона. Он ненадолго задержался и сообщил, что белые пытались удержать красных на Перекопе. Мы опоздали на день — или прибыли днем раньше, чем следовало. Линкор «Мальборо», как предполагалось, должен был орудийным огнем поддерживать белых во время атаки на город. Но Севастополь захватили прежде, чем корабль вошел в гавань. Потом разнеслись слухи о прорыве большого отряда красных, белые и большинство гражданских бежали. «Мальборо» не получил никаких приказов и стоял на якоре, ожидая распоряжений. Тем временем несколько человек на борту заболели — похоже, свинкой; корабль оказался в карантине. В городе все еще оставались беженцы. Офицеры прибыли к нам, чтобы выяснить, сколько человек мы сможем взять на борт.
— Мы будем держать машину на ходу, чтобы отплыть, если понадобится, в течение часа. Вероятно, мы возьмем раненых.
Воспользовавшись биноклем Джека Брэгга, мы с миссис Корнелиус снова осмотрели город. Магазины явно разграбили в первую очередь. На стенах я видел знакомые плакаты — и белогвардейские, и большевистские. Иногда какой–нибудь старик мчался от одной двери к другой. Я заметил двух собак, которые спаривались на причале, как будто понимая, что здесь самая многочисленная аудитория, какую они могли отыскать. На некоторых зданиях остались следы от артиллерийского обстрела, но особенно ужасных повреждений мы не заметили. Я видел много городов, опустошенных войной, но ни одного, в котором так быстро исчезло бы все население. Было очень трудно понять, куда могли подеваться люди. Чуть позже у причала остановились три гужевых фургона с яркими красными крестами на холщовых навесах. Оттуда вынесли раненых, которых уложили в старый паровой катер; он совершил несколько рейсов и в конечном счете доставил на борт около тридцати человек. Тем временем серый туман опустился на город. Прошел еще час. Потом доставили какое–то богатое семейство вместе с прислугой. Эти люди заняли последнюю отдельную каюту, которая была свободна. Высокие, величавые посетители прикрывали лица воротниками.
Мы предположили, что наши пассажиры — члены царской фамилии. Ни мистер Томпсон, ни Джек Брэгг не смогли нам ничего сообщить о них, молчал и капитан Монье–Уилльямс. Еду этим гостям относили в каюту. В сумерках мы подготовились к отплытию. Все русские солдаты были очень молоды; те, которые могли ходить, обедали с прочими пассажирами. К ним относились как к героям. Они, очевидно, не ели как следует уже в течение многих месяцев. Они сказали, что сражались вместе с британской военной миссией. Еще один отряд черной сотни все еще оставался где–то между Севастополем и Перекопом. «Мальборо», несмотря на карантин, должен был эвакуировать казаков, если они сумеют добраться до гавани.
Миссис Корнелиус, как обычно, почти тотчас начала болтать с солдатами, подмечая, у кого плохо перевязаны раны, кому нужно написать письма и так далее. Она также очень много узнала о положении дел. Ей стало ясно, что белые вряд ли выстоят. В ту ночь, прежде чем мы заснули, она долго смеялась:
— Я чувствую ся Флоренс, черт ее дери, Найтингейл! [9]
На следующее утро, к тому времени, когда я встал, мы уже снимались с якоря и готовились отправиться в путь. Севастополь на рассвете был все еще окутан туманом, и единственное, что мне удалось рассмотреть, — главный причал. Когда поднялось солнце, начали появляться силуэты людей. Они выступали из тумана, как призраки мертвых, завернутых в саваны. Потом появились лошади, тянувшие фургоны, груженные картофелем и другими овощами, словно жизнь продолжалась, как обычно, и хозяева фургонов собирались торговать на рынке. Существа с тележками, в которых лежали морковь и капуста, направлялись к кораблю. Я слышал их выкрики. Все это представлялось мне зловещим, хотя они вполне могли оказаться всего лишь невинными крестьянами, пытавшимися продать нам свой урожай. Однако я ожидал, что они в любой момент могут отбросить овощи и вытащить пулеметы. Мы развернулись, двигаясь к выходу из гавани; люди все больше волновались, они подпрыгивали и размахивали руками. Загудела сирена — как будто в ответ на их призывы, а потом мы миновали по–прежнему безмолвный «Мальборо», обошли бакены и направились в открытое море.
На следующем этапе путешествия мы не удалялись от побережья, по–видимому, столь же безлюдного, как Севастополь. К вечеру мы достигли Ялты, королевы Черного моря, которая выглядела великолепно в лучах заходящего солнца. Казалось, город переживал свои лучшие дни. С виду Ялта представлялась совершенно обычной: модный курорт в межсезонье, окруженный роскошными холмами, поросшими лесом и покрытыми снегом. Весь город как будто состоял из одинаковых гостиниц и немного напоминал небольшой, как бы сжатый Санкт–Петербург. Мы находились недалеко от берега, и я мог легко разглядеть людей всех сословий, лошадей, автомобили, солдат. Ялту не обстреливали, город мог прокормить свое население. Отели вдоль берега были похожи на собрание вдовствующих дам, чопорных, великолепных и ухоженных. Все намеки на бедность и что–либо неблагоприятное скрывались на глухих задворках.