Голгофа - Гомин Лесь. Страница 58

«Каторга. Вечная каторга».

Мысль бежала быстро. Нужно предотвратить опасность, и это может сделать только Катинка с матерью Софией. Она любимица женщин, бабы ее обожествляют. А с баб и нужно начинать. Мужчин труднее поднять. Мужики уже пить начали, гуляют по ночам, и Семеону приходится притворяться, что он не слышит, как по коридорам иногда разносится пьяная ругань. А прекратить это может только новая волна веры.

— Глупцы! Глупцы! Не нашей веры!

Семеон бешено, злобно сжимает кулаки.

— Дураки! Что натворили?!

Он и сам себе боялся признаться, что два дня пребывания в братской могиле могли серьезно повлиять на состояние Катинки и она может умереть. Умереть — это еще ничего. А что если она сейчас все расскажет кому-нибудь из врагов? А если она поколебала в вере и тех, кто в яме, и поколеблет тех, кто наверху? А что…

Ему стало очевидно, что «рай» накануне смерти. Нужно действовать быстро, немедленно. Нужно любой ценой спасти Катинку и от смерти, и от неверия. Нужно вернуть ее снова, в обитель, расшевелить народ, поднять его и повести на освобождение Иннокентия. А потом, когда паломники уже выйдут, станет легче: в кельях поселятся новички, которых можно заставить подчиняться, а старых можно выловить, запретить пьянство, ругань, навести порядок.

Не дождавшись Бостанику, брат Семеон стремглав побежал к братской могиле. Навстречу ему шли монахи, кланялись, но он их не замечал. Он спешил собственными глазами увидеть, что не все потеряно. Хотел убедиться, что можно еще ухватиться хотя бы за последнюю ниточку,

связывающую Катинку с жизнью, и вырвать ее из рук смерти. Зубами грызть смерть, свою голову подставить под ее острую косу, а вырвать. О, он вырвет! Он не отдаст, не отдаст ее. Он еще не хочет в Сибирь, не хочет…

Брат Семеон бежал. Полы его рясы развевались, он спотыкался, прыгал через несколько ступенек. И вот, наконец…

Но что это? Она лежит? Над ней склонились Бостанику и Ефим? А Кирилл? Зачем он заглядывает в яму? Неужели поздно?

Ужас охватил брата Семеона. Сделав последний прыжок, он склонился над Катинкой.

— Жива? Жива?

— Жива. Только в очень тяжелом состоянии. Кто знает, выживет ли, — ответил Семен Бостанику.

— К лекарю! Живо! Мигом!

Пара лошадей понесла Катинку к врачу в Липецкое. Никому не доверил, сам привез земского врача. Врач осмотрел помешанную.

— Покой ей нужен, — хмуро сказал врач. — Выйдите все, оставьте меня с ней.

— Господин доктор, очень прошу, сделайте все, чтобы она жила. Я не поскуплюсь.

Лекарь насупился.

— Выйдите. Я не монах, выйдите.

Брат Семеон вышел. Приказав Семену Бостанику и Ефиму не отходить от дома, сел на лошадей и помчался снова в «рай», чтобы отвлечь внимание жителей подземелья от этого происшествия и направить его в другую сторону — на подготовку к походу в неведомые края, к Иннокентию. И это немедленно, пока еще святость апостольского суда не вызвала ненависти, пока не разбушевалось это море, начинающее уже шуметь.

Семеон прискакал в «рай» и мигом переоблачился. Приоткрыл окно, выглянул, не подсматривает ли кто, и, откинув на полу ковер, открыл деревянный люк с железными кольцами. Еще постоял мгновение и шмыгнул в отверстие, прикрыв за собой люк, который вел в подземную церковь.

Колокол набатом загудел под землей. Словно муравейник, зашевелились в кельях раяне. Недоуменно спрашивали друг друга, что это могло случиться? Почему так внезапно загудел колокол? Ведь сегодня не праздник. И, заинтересованные, двинулись в подземную церковь. За какие-нибудь четверть часа церковь наполнилась людьми. А колокол все гудел и гудел…

Звон вдруг утих. Из алтаря вышел облаченный брат Семеон. Толпа окаменела от удивления. Никто не видел, чтобы он входил. А вход ведь один.

— Братья и сестры! Не удивляйтесь моему появлению среди вас, как и этому звону. Сила отца Иннокентия всегда нерушима. Это он звонил, он вас звал сюда.

Богомольцы стали на колени и запели величальную в честь Иннокентия. Потом брат Семеон начал:

— Братья и сестры! Отец Иннокентий приходил ко мне, когда я отдыхал. Он велел низко кланяться вам и напомнить, что дух нечистый насел на него, каверзы дьявольские обессиливают его, но он крепко стоит за веру нашу святую. Бьется один на один с дьявольским духом, и нет ему в том помощи никакой, нет дружественной руки, нет верного сердца. О горе нам, горе! Горе нам, братья мои, без него. Везде неправда и зло. Они уже и сюда пробираются, и дух нечистый одолевает его ближайшую мироносицу Катинку. Бросил ее кто-то в глубокую яму. Но не убилась она, не покорилась темному духу. Она жива и сейчас с ним, с духом святым, с Иннокентием беседует. Скоро придет сюда к вам, передаст волю его. Молитесь, молитесь и подумайте о том, как помочь святому Иннокентию одолеть духа злого.

Толпа набожно слушала эти вещие слова.

— Послать, послать к нему!

— Пойдем к нему. Будем терпеть муки вместе с ним!

— Все пойдем или найдутся среди нас и собаки неверные, которые отвернутся от него в минуту мук его крестных? Или отыщутся и такие, что откажутся пострадать за имя его святое и не пойдут на страдания за правду! — гремел голос Семеона.

Церковь загудела. К алтарю двинулись самые верные дети Иннокентия. Вопли истериков, эпилептиков наполнили воздух неистовыми звуками.

— Все пойдем! Все пойдем! Только ты не уходи от нас, не покидай нас, как покинул отец Иннокентий.

Вышел из гурьбы важный седой дед Михайло Триколь. Он стал перед толпой богомольцев.

— Братья, я пойду с вами. Я поведу вас к нему. Хоть и на край света, хоть и за море, только посмотрим на него, потрогаем святую одежду. Мне девяносто два года, но я пойду с вами.

— Пойдем! Пойдем!

И вдруг толпа расступилась. Взлохмаченная Катинка, тихо ступая, шла к алтарю, глядя потускневшими глазами перед собой.

— Пойдем! — крикнула она.

Все умолкли. Катинка обвела всех отсутствующим взглядом, подошла к ближайшему иноку, стоявшему перед алтарем, и стала рядом. Губы неслышно что-то шептали, глаза пылали.

Брат Семеон искал глазами Бостанику, который только и мог объяснить, как попала сюда больная Катинка. Но Бостанику не было, а перед испуганным Семеоном стояла страшная Катинка с безумным взглядом.

Брат Семеон торопился с отправкой делегации к Иннокентию, чтобы скорее избавиться от этого ужаса.

— Так как, братья и сестры? Какова будет воля ваша? Что передать отцу Иннокентию? Пойдете ли вы на муки крестные за его имя святое?

— Пойдем! Пойдем!

Катинка встрепенулась. Воспоминание об Иннокентии чуть проясняло сознание. Из недавнего мрака выплыло одно какое-то желание. Желание неясное, туманное, но настойчивое, остро болезненное. Высказать его Катинка еще не сумела бы, не смогла бы подобрать ему название. Но она уяснила своим еще затуманенным разумом одно: не сделать того, что выболела своим сердцем, она не сможет.

— Пойдем! Пойдем! Я поведу вас, куда и птица не может залететь. Я понесу вас и через горы, и через моря… Я достану его со дна моря, с высоты небес. Пойдем. Я найду его…

Его? Какое странное слово. Странное и непонятное. Оно только бередит какую-то незаживающую рану в сердце Катинки. Оно больно пронизывает затылок.

Катинка смущенно улыбается. Улыбается так, что передние в ужасе отступают от нее, а те, что улыбались, — бледнеют, становятся печальными, а у кого слезы на глазах были — рыдают. В ее глазах… Смерть не взяла ее, испугавшись тех нечеловеческих глаз.

Но нет! У Катинки нет больше глаз. Это только два уголька, они жгут ей веки, не дают им сомкнуться.

— Пойдем! Пойдем, братья и сестры. Мы выпросим милости, вымолим себе рай. — Она повысила немного голос: — Я спрошу его и за вас, и за себя… Спрошу, как жить должны, если уж и слез нет, если они не льются больше из глаз, если горе уже некуда девать.

— Пойдем! Пойдем! — гудела церковь.

Толпа зашевелилась и двинулась к выходу. Катинка впереди. Она высоко держит голову, а глаза устремлены вперед.