Рыцарь духа (Собрание сочинений. Том II) - Эльснер Анатолий Оттович. Страница 33

— Ха-ха-ха! — весело рассмеялся управляющий, глядя на сына и любуясь им. — Не нарадуюсь, сыночек мой. Смотри! — воскликнул он, взглянув на вершину холма.

Колодников продолжал стоять на коленях с простертыми к небу руками и говорил:

— Клянусь душой бессмертной, все золото свое, все проклятое богатство я раздам несчастным беднякам.

— Ха-ха-ха-ха! — снова весело рассмеялся управляющий. — Двенадцать миллиончиков раздать. Ха-ха-ха-ха!

III

Роскошные комнаты дома Колодникова были ярко освещены огнями. В обширной зале с колоннами сверкали несколько хрустальных люстр, и в потоках яркого света, под звуки выписанного из Москвы оркестра, носились пары многочисленных гостей, приехавших сюда из всех окрестных местечек и городов. Давно уже в доме миллионера не было такого шумного сборища, такого общего ликования, таких гор всевозможных съедобных вещей и таких длинных рядов бутылок с шампанским и различными винами; но, если взять во внимание причину всего этого, то станет понятным, что иначе не могло и быть: совершилось двойное бракосочетание — двух дочерей фабриканта с молодыми людьми, которых они избрали быть спутниками дальнейшей жизни своей. Глафира была уверена, что, вручая свой руку Илье Петровичу, она поступает благоразумно, дипломатично и дальновидно, так как сын управляющего, по ее мнению, именно человек, который сумеет сделать так, чтобы прилив золота в их сундуки никогда не прекращался, так что над их головами всегда будет сиять звезда счастья. Зоя была тоже уверена, что, избрав себе мужа в лице Евгения Филипповича Ольхина, она совершила смелый дипломатический акт, гарантирующий ей свободу, независимость и возможность под фирмой законной супруги иметь очень много незаконных мужей. К этому шагу она уже и приступила, так как, несмотря на присутствие мужа, сумела окружить себя, при ловком содействии Тамары, целой толпой безусых юношей. Обе они — Глафира и Зоя — чувствовали себя прекрасно, и это тем более понятно, что одновременно с выходом замуж они вступали и во владение своими миллионами: их отец, признанный докторами, по общему желанию всех членов семьи, душевнобольным, совершенно устранялся от владения своим имуществом и над ним был назначен опекун в лице мужа Глафиры Ильи Петровича. Отец последнего, Петр Артамонович, расхаживая под веселые звуки вальса по длинной анфиладе комнат, старался скрыть свою радость, но это ему не удавалось: во всей его фигуре было что-то самоуверенное, дерзкое и довольное, и по всем этим признакам все видели, что он торжествует как бы какую-то победу и чувствует восторг победителя. Капитон тоже был весел. Его радовало сознание, что он теперь неограниченный хозяин своих миллионов; но он ошибался, так как всегда находился под деспотической властью тирана — своего сладострастия — и различных иных своих невидимых мучителей. Не беря всего этого во внимание, он, в ознаменование своей самостоятельности, очень скоро напился и, так как обычных спутниц его пригласить сюда оказалось невозможным, то он, усевшись у колонны, мрачно насупился.

Посреди всех этих галопирующих и веселых людей одиноко ходила по комнатам Анна Богдановна. Она одна была печальна и тяжелое предчувствие закралось в сердце ее. Как бы в ознаменование своей скорби, она, отдав дочерям все свои драгоценности, одела на себя в день свадьбы черное платье и только большой бриллиантовый крест повесила на грудь. Это рассердило ее дочерей, но она, спокойно выслушав их дерзости, только сказала: «Ступайте и танцуйте себе и в дальнейшем поступайте, как считаете для себя хорошим, а меня оставьте». Тогда от нее с гримасами на лице обе дочери отошли, а она продолжала одиноко расхаживать по комнатам, чувствуя, что под видимым для всех крестом бриллиантовым на груди ее, в ее груди таится другой крест, тяжелый, как свинец, который все ярче будет сверкать иными бриллиантами — ее слезами, пока она не выплатит все свои долги, наделанные ею в этой жизни, вечному Хозяину. Ее мучила совесть: муж ее, до этого времени властный фабрикант, теперь делался бесправным, как ребенок, с которым может делать все, что вздумает, его опекун, муж Глафиры, и она первая, по настоянию дочерей, подписалась под таким общим позорным решением! Она тем более мучилась, что перемена, совершившаяся в душе Колодникова, казалась ей чудесным знамением той истины, что все прошлое их обоих было сплошной цепью одобряемых законом и людьми преступлений и что цепь эта будет обвивать двух божьих колодников, пока не растопится в огне, брошенном в их сердца Леонидом. Хотя она не вполне понимала, что это за «штуки» проделывает ее сын и откуда в нем явилась эта таинственная сила и нравственная высота, но она испытывала такое чувство, как если бы Леонид отдернул завесу, отделяющую этот мир от другого. Она вполне прониклась верой, что дела наши вечно продолжают жить за пределами гроба, и все ее прошлое, и все, к чему люди стремятся, потеряли в ее глазах всякий смысл. И вот, когда глаза Серафима Модестовича раскрылись на дела его жизни, когда истина воцарилась в уме его и он стал освобождаться из-под власти тьмы этого мира, тогда именно все закричали: «Он безумен». Совесть ее мучила и, побуждаемая ее голосом, она сделала все старания, чтобы он ничего не знал о признании его сумасшедшим. Это ей удалось тем легче, что Серафим Модестович совершенно перестал интересоваться делами своими и на капиталы свои начинал смотреть, как на ядовитую золотую пыль, разъедающую глаза до потери способности видеть, как на сор, который надо далеко отмести от себя и путь к могиле своей сделать легким и гладким. Он стал походить теперь на человека, готовившегося уйти в пустыню. Однако же он очень удивился, когда увидел бесконечные ряды экипажей, потом — в своем доме многочисленных гостей и когда раздались громкие звуки музыки. «В этом доме, который я называл своим, музыка и пляска — что все это значит?» — спросил он резко и сильно волнуясь. Ему объяснили, что обе его дочери вышли замуж. «Как, без моего решения?!» — воскликнул он гневно, но, сейчас же сделав усилие над собой и вспомнив, что все прошлое не что иное, как «тяжелое сновидение на земле», стал задумчиво смотреть на свои раззолоченные комнаты. «Зачем вся эта роскошь?! — воскликнул он неожиданно. — Нам ли, гостям в мире этом, возводить такие чертоги? Пиршества и пляска — бесовская затее. Наше счастье не увеличивается от грома музыки, танцевания и всей этой мишуры». Он постоял, глядя задумчиво на танцующих, и грустно окончил: «Мне бы лучше в лес или в поле. Все это не для меня». Он походил еще немного по своим апартаментам, покачивая головой, как бы что то припоминая и имея вид человека, который явился в чужой дом, и никто не заметил, когда он исчез. Леонид побыл здесь дольше, нежели его отец, но, по общему мнению, он странно себя держал, говорил возмутительные вещи и все это вместе — одних приводило в недоумение, в других вызывало негодование. Он расхаживал среди танцующих, высоко подняв голову, и по лицу его нервно перебегали бесчисленные морщинки, отражая царившие в душе его юмор и горечь. «Ой- ой! Как смешно подпрыгивают все эти люди! — воскликнул он, неожиданно остановившись. — И никому не приходит на ум, что веселье пляшущих — только нарумяненный шут на цепочке богини счастья».

— Неужели это правда? — неожиданно спросила его молоденькая блондинка, переставая танцевать и пытливо глядя на него светлыми глазами.

— Совершенная правда, прелестная дама, — отвечал он с выражением неподражаемой иронии в лице, низко склоняясь корпусом и опуская руки. — Когда вы сделаетесь такой же печальной, как я, то и для вас наступит май и в душе вашей запрыгают все светила небесные; но если вы сами будете только прыгать, то в будущем понадобится целый водопад горючих слез из ваших чарующих глазок, чтобы он растопил лед вашего замороженного сердечка.

На лицах стоящих вокруг него мужчин и дам выразилось полное недоумение и, пока они стояли, раздумывая, как им поступить — рассмеяться или вознегодовать — Леонид быстро отошел и уже направился в другие комнаты, как совершенно неожиданно перед ним появилась Тамара. Она стояла с чудной улыбочкой на своих губах, похожих на два ярких коралла, и из ее черных глаз как бы смотрело скрытое в ней обольстительное чудовище — дерзкий призыв к пороку и наслаждению. Чудовище в душе ее смеялось, нежилось и как бы млело от страсти, глядя из ее черных глаз, как из окон. Одета она была в белое, усеянное цветами, воздушное платье, очерчивающее ее грациозную, гибкую фигуру и оставляющее голыми ее руки и плечи. Ее грудь, бесстыдно обнаженная в верхней своей части, вздымалась, колебля легкую материю.