Алёнкины горизонты (СИ) - Велесов Олег. Страница 12

— Девушка, вы из какого театра?

— Театра? — удивилась я. — Почему из театра?

— Ну как же, ваше платье абсолютно не соответствует нашей эпохе. Это, скорее, что-то из Пушкина Александра Сергеевича. Дети, все знают, кто такой Александр Сергеевич Пушкин?

— Это наш великий русский поэт! — хором ответила колонна.

— Правильно. Молодцы. Видите, девушка, даже дети знают, что вы одеты не по-современному, отсюда закономерный вопрос: из какого вы театра?

Я поскребла подбородок: вот только не ей говорить об одежде. То, что она умудрилась на себя напялить, в лучшем случае достойно Стивена Кинга, про худшее я даже говорить остерегусь. Однако с логикой всё замечательно, не придерёшься. Моё бальное платье и причёска а-ля ампир вызывали у неё настороженность и отторжение по партийной линии. Это может негативно повлиять на мою дальнейшую судьбу и способствовать депортации в сторону Камчатки, а мне от башни далеко отходить нельзя. Стало быть, надо отводить от себя подозрения.

— Из драматического, — нашлась я. — Это здесь на…

— Я знаю, где это, — отрезала черепашка. — Вы здесь по направлению экскурсионного комитета или по поводу празднования дня рождения Александра Сергеевича?

— По поводу.

— Хорошо, мероприятия по празднованию состоятся в двенадцать часов у Художественного музея, а пока можете присоединиться к нашей экскурсии для общего антуража и адаптации детей к той далёкой эпохе.

— Лидия Фёдоровна, а Игнатьев плюётся, — пожаловались из середины колонны.

— Игнатьев, ты опять за своё? Школьный лагерь это тебе не верблюжий базар. Ещё раз плюнешь в кого-нибудь, завтра придёшь с отцом.

— А чего она щиплется?

— Это не даёт тебе право превращаться в верблюда. Итак, дети, продолжим. Следующая башня нашего Кремля называется Коромыслова.

Колонна двинулась дальше, а я пристроилась в её конец. Моё внимание привлекла последняя парочка. Мальчишка, невысокий и хрупкий, и девочка с косичками и конопушками; она держала мальчика под руку, положив голову ему на плечо. Ей было неудобно, но менять позу она не собиралась. Первая детская наивная и невинная любовь. Как это красиво.

Я задумалась о сущности бытия. Каково это — любить? Ни за что-то материальное и не потому что харизма ключом бьёт, а просто так. Просто потому, что этот человек тебе нравится. Например, Серёжка Лунин, мой серый мышь и бездомный щеночек, который только и умеет сидеть над учебниками да передо мной краснеть, — но в минуту опасности я вспомнила о нём. Почему? Папа говорит, что любовь, это когда ты готов отдать за любимого человека всё, даже то, чего у тебя нет. Однако по маминой ухмылке, я догадалась, что папа не прав или, точнее, это лишь его узколичная точка зрения, и у мамы на сей счёт иной взгляд. Тогда получается, что любовь для каждого нечто своё, только одному ему присущее. Но тогда это оправдывает и материализм, и харизму, и жажду комиссарского тела, а таким грубым моментам в любви не место, ибо любовь это всегда чистое и открытое, как вот эти двое малышей симпатизирующие друг другу и не стесняющиеся эту симпатию показывать всему миру.

Колонна остановилась и черепашка Лида продолжила экскурсоводить.

— Итак, дети, перед нами Коромыслова башня. Существует две легенды, благодаря которым она получила своё название. По первой, строители Кремля замуровали в основании башни девушку Алёну, вышедшую из города за водой. Наш замечательный поэт и писатель Александр Навроцкий написал по этому поводу прекрасную балладу. Кто читал её? Или другие стихи Александра Александровича?

Поднялся лес рук.

— Молодцы. За водой в те времена ходили не на кухню, а к ручью или колодцу с двумя тяжёлыми деревянными вёдрами, которые назывались бадья или бадейка, и специальным приспособлением для их переноски — коромыслом. Все знают, что такое коромысло? Игнатьев?

— Знаю. У меня бабушка в деревне живёт, там до сих пор за водой не на кухню ходят.

— Лидия Фёдоровна, а вторая легенда?

— Вторая легенда повествует о том, как девушка, так же вышедшая за водой, сразилась под этой башней с полчищами татар, используя в качестве предмета защиты упомянутое коромысло. В неравной схватке девушка погибла, но татары, поражённые её доблестью, отступили — Игнатьев, я всё вижу! — от города, справедливо рассудив, что если женщины в этом городе такие сильные, то мужчины во сто крат сильнее.

Я кивнула: да, именно так и произошло — коромысло, Дмитраш, стрелы. Каждое сказанное слово было правдой, и я готова была подтвердить это, но сейчас меня интересовало другое.

— А третей легенды нет? — спросила я.

— Нет, товарищ актриса, третьей легенды не существует.

— А я слышала, — не сдавалась я, — что некая Алёнушка году эдак в тысяча восемьсот двенадцатом спрыгнула с башни.

— Ничего подобного не встречала. А какой в этом символизм?

— Символизм? Ну как же, жертвенность собой ради победы над вторгшимся в Россию Наполеоном.

— Какая же в этом жертвенность? Если бы она повела за собой ряды русского воинства или под огнём врага подносила снаряды к орудиям на батарее Раевского, а так — нет, это не жертвенность. Это самодурство. Жертвенность происходит во имя чего-то, а вниз головой с башни… На Руси таких жертв хоронили за церковной оградой. Да и не прыгал никто с Коромысловой башни. Со стены, говорят, сбросили однажды некую распутную баронессу, то ли француженку, то ли англичанку, но никакими источниками это не подтверждается, так, слухи. Ни имени, ни возраста.

Распутную? Вот же… В душе у меня поднялся протест. Это граф, верно, чтобы оправдаться за моё убийство, очернил меня перед лицом людей и истории. Негодяй! Подлец! Пёс смердящий! Ну, если мне доведётся ещё раз там побывать, поднимутся у него в глазах кровавые мальчики!

Но я тут же спохватилась: тьфу, тьфу, тьфу. Бес с ним, с этим старцем озабоченным. Пусть говорит, что хочет, а назад я не вернусь. Хватит, набродилась по прошлому.

Меж тем Лидия Фёдоровна пробралась в хвост колонны и затрясла пальцем на мою симпатичную парочку.

— Солнцева, ты опять в Пузатикова вцепилась? А ну отпусти его немедленно!

Парочка никак не отреагировала, даже ухом не повела, а меня… передёрнуло:

— Мама?.. Папа?..

Я едва не присела. Так вот почему они мне так симпатичны! Я пригляделась к ним получше. Мама выглядела девочкой вамп: жёсткий взгляд, носик вздёрнут, косички в разные стороны. Подойдёшь — укусит. Папа, разумеется, конченый ботаник. Но они настолько дополняли друг друга… Впрочем, они и сейчас дополняют.

— Я кому сказала? Солнцева?

— Лидия Фёдоровна, — насупила бровки мама, — ну что вы в самом деле? Никто кроме вас к нам не придирается.

— Дерзишь? Опять дерзишь? Завтра придёшь с родителями!

— Хорошо, Лидия Фёдоровна, но папа в командировке, а мама работает во вторую смену, она не сможет. Могу привести бабушку.

— Что мне твоя бабушка, она глухая!

— Ну извините, Лидия Фёдоровна, другой всё равно нет. А дедушка сказал, что если вы ещё раз его вызовете, то он сделает с вами то, что Сталин с Гитлером не делал. Вам это надо?

Мне очень хотелось узнать чего же такого Виссарионыч не делал с Гитлером, но Лидия Фёдоровна этого знать не пожелала. Она зашипела ошпаренным гусем и снова начала грозить пальцем.

— Попомни мои слова, Солнцева: вырастешь — сядешь в тюрьму.

Слова Лидии Фёдоровны сбылись наполовину. Мама выросла, но сажает в тюрьму других, потому что моя мама следователь прокуратуры. Когда вернусь в свой век, непременно спрошу, что сталось с этой черепашкой Лидой.

Колонна двинулась дальше, а мама и папа пошептались и, вдруг резко развернувшись, побежали в обратном направлении. Мама при этом слегка задела меня локотком и бросила мимоходом: простите! А я задохнулась. Мамочка моя, мамочка… Но вздыхать времени не было. Я подхватила подол и побежала следом.

Добежав до площади, мама и папа перешли на шаг и, уже не торопясь, свернули на улицу Минина. Я старалась держаться на расстоянии, чтоб ненароком не попасть им на глаза. Некоторые прохожие оглядывались на меня, показывали пальцами, строили рожи, но большинство делали вид, что всё в порядке, что по улицам постоянно ходят люди, одетые по моде начала девятнадцатого века. Я не обращала на прохожих внимания, я следила за родителями. Они шли впереди меня шагах в шести-семи и были заняты только собой — болтали непринуждённо, смеялись. Один раз остановились возле тележки с мороженым, купили два фруктовых пломбира — десять копеек за стаканчик! — и пошли дальше.