Тишина (СИ) - Сорока Света. Страница 56

— Послушай, — он говорил тихо, но от злобы, слышавшейся в голосе, у меня аж заложило уши, — я, конечно, безмерно виноват, что не взял тебя сразу с собой. Но позволь напомнить, чем закончилось твоё путешествие? Вы оказались в Лагере и сами оттуда, уже, выбраться не могли. Имей ты хоть какие-то навыки выживания, возможно туда бы вы не попали.

Это уже был нечестный выпад, я от удивления открывала и закрывала рот, словно рыба.

— Я не уловила сути про Лагерь, объясни, пожалуйста, ещё раз, — когда писала, я чувствовала, как у меня заходили желваки.

Всё-таки хорошо ссориться на бумаге, пока один напишет, пока другой прочитает. Герман понял, что сморозил глупость, упомянув про Лагерь, ведь и сам он там, однажды, умудрился оказаться. Да тут две трети повстанцев, тренированные и матёрые, были из Лагеря. Он просто молча чистил и резал овощи, не продолжая разговор. Риши поспешил ретироваться еще, когда любимый начал на меня наезжать, и уже заканчивал паковать свои вещи.

Обед прошел в тягостном молчании, лишь, когда я собрала тарелки, мужчины заговорили:

— Когда уезжаешь? — Герман сидел с задумчивым видом, и чуть ли не в пол уха слушал ответ товарища.

— Вечером двинемся. Ли и Абра уже выходят. Мы пойдём позже, всё равно, пока суть да дело… в общем, сутки бездельничать.

— Сколько машин берёте?

— Да вроде парочку. Один тягач и грузовик-бегунок.

— Ужинать придёшь?

— Нет, милая, сегодня меня не будет на ужине, — врач скорчил рожицу, и муж усмехнулся, прогнав ненадолго с лица сумрачное выражение, — ну что ж, пойду я, — Риши встал, и они крепко обнялись с моим супругом. Затем он подошел ко мне, — слышь, подруга? Не убивай его до моего прихода, потерпи, я вернусь тогда хоть ножом пыряй. А то психанёшь, а потом жалеть будешь. Когда я буду под рукой, всё получится проще, ты — покалечила, я — подлатал, — он, подмигнув, заключил меня в медвежьи объятья.

— Я вам не мешаю? — притворно оскорбился любимый.

— Конечно, мешаешь, — откликнулся друг, разворачиваясь и не выпуская меня из объятий, приподнял как пушинку, коей я не была, — но ума не приложу, куда тебя деть. Ладно, ребят, — наконец, разомкнув руки, он пошел к выходу и уже у самой лестницы обернулся, — До встречи, — мы молча кивнули в ответ. У Риши было такое лицо, что трудно описать словами, на нём отражались, и беспокойство за свою судьбу, не желание уходить из этой спокойной и размеренной жизни, и тревога, и ещё много всего не поддающегося описанию, но как не странно, мы понимали, что он чувствует. Вот и закончился, коротенький эпизод в нашей судьбе и, хоть, он был заполнен переживаниями, это, пусть ненадолго, но была мирная жизнь. Каждый из нас, каким-то шестым чувством осознавал, что так у нас уже не будет, но в данный момент в это не верилось. Хотелось думать, что впереди только хорошее.

Когда стихли шаги врача, я вернулась к мытью посуды. Обида на мужа клокотала во мне с неутихающей силой. Как он мог такое сказать! Почему, стоило ему начать тренировать меня, он завел такие обидные речи? То я была молодец, что пошла за ним и таки оказалась здесь, теперь же я стала глупа и бесполезна, как подушка, набитая пухом. Её бьют, а она и защититься не может. Конечно, адекватно я понимала, навыков в драке у меня — никаких, из опыта обращения с оружием, только ружьё, да и то стреляла я из него пару раз, и справиться со мной не составит труда, но всё равно, нельзя бить по больным местам. Нельзя казнить человека, когда он выбрал единственно правильный путь. Я была настолько погружена в свои мысли, что, наверное, не заметила бы разверзнись земля у меня за спиной, куда уж услышать шаги. Поэтому почувствовав на своей макушке прикосновение губ, я вздрогнула.

— Ася, — позвал он почти шепотом, и его голос запутался в моих волосах становясь ещё глуше, я продолжила вытирать тарелки, стараясь не потерять той злости, которая норовила моментально испариться, стоило ему меня коснуться, — Ася, я дурак. Я самая большая бестолочь, которая только может быть, — борьба с собой мне явно не удавалась, решимость не прощать, таяла всё быстрее, с каждым словом, напоминая мартовский снег, согретый горячим весенним солнцем, — как мой язык только повернулся это произнести! Ты цветок, нежное создание, выросшее, не зная злобы и несправедливости. Откуда в тебе взяться умению воевать и агрессии. Ведь это из-за меня ты сейчас вынуждена постигать эту мерзкую, по своей сути, науку. Из-за меня учишься защищать себя, а чуть позже тебе придётся учиться убивать людей. Чёрт! Я так хотел бы оградить тебя от этого, чтобы ты не ведала ни боли, ни жестокости, но я только и могу, что научить всему, что умею. Почему я появился в твоей судьбе? Ей-богу мне было бы легче и спокойней, живи ты привычной жизнью в селе, чтобы даже не знала о моём существовании, чтобы твоё сердце не билось чаще, при мысли обо мне, — он взвыл со отчаяньем. Протянув руку, я, не оборачиваясь, погладила его по щеке, как знакомо мне было это чувство, когда готов вырвать себе сердце, лишь бы оградить любимого от всех бед. Как я хотела, когда шла сюда, сделать всё, чтобы его жизнь была легче, пусть даже я ему была бы не нужна. Это глупое, безотчётное желание счастья, близкому человеку, любой ценой. Мы как два озлобленных зверя сначала кусаем друг друга, а потом принимаемся зализывать нанесённые раны. Из-под моих ресниц покатились слёзы, одна из них предательски шлёпнулась на стол. супруг замер, заметив это.

— Милая, ты плачешь? — я замотала головой, разбрызгивая слёзы уже катившиеся градом. Он обошел меня и, наклонившись, заглянул в лицо, — Ася, — в его голосе было столько боли, будто это были не мои слёзы, а кровь из его свежей раны. Он опустился на колени, обхватив мои ноги и уткнулся лбом мне в живот, — любимая извини меня, — его голос стал безжизненным, как чудно, отстранённо подумалось мне, в закоулках сознания, его интонация и поведение меняется как погода осенью, на взморье. Я читала когда-то, что осенью на море может светить солнце, а через секунду небо заполоняют грозовые облака и начинается ливень. Вот и с любимым происходило так же, за последние полчаса я услыхала в его интонациях такую гамму эмоций: была и злость, и любовь, и отчаянье и вот отрешённость. Запустив пальцы в его непослушные вихры, я ласково перебирала их пальцами. Мне никогда не понять этого человека. Интересно, какой он был тогда, ещё до армии? Так ли быстро менялось его настроение? Я никогда не видела и не слышала, пока мы учились в школе, что б он был не в духе. Герман всегда улыбался, даже была шутка, рождённая отвергнутыми воздыхательницами: «улыбка до ушей — хоть завязочки пришей». Вот так мы и стояли, я, играя пальцами в его волосах, а он на коленях передо мной.

Наверное, я готова была так стоять вечность, но ноги заныли, напомнив о том, что находится долго без движения неудобно. Я, вытащив блокнот из кармана написала:

— Пошли, изверг. Надо дальше продолжать мою экзекуцию, — и примиряюще протянула ему записку. В ответ муж непонимающе уставился на меня.

— Или то, что ты показал мне с утра, было максимум твоего боевого мастерства? — от этой фразы, написанной на следующей бумажке, у него на губах заиграла весёлая мальчишеская улыбка.

— Давай, пожалуй, пойдём, постреляем. А то терпежа мне не хватает, тебя борьбе учить, а ведь ещё б с ножом надо выучить обращаться. Я наверно пока учить буду, поседею и облысею от нервов, — он встал и протянул мне ладонь, — моя хорошая, прости мои срывы, я, правда, очень за тебя боюсь.

Я, кивнув, послушно взяла протянутую кисть, а что тут ещё скажешь?

Стрельбище располагалось далеко от поселения, мы долго шли по лесу, наслаждаясь отступающим звуком человеческого жилья, в какой-то момент начало казаться, что в здесь больше никого нет, но это очарование быстро разрушилось громкими хлопками. Услышав их, сначала я даже вздрогнула, от неожиданности, Герман лишь крепче сжал мои пальцы. Мы вышли на редколесье, огороженное верёвкой, чтобы никто не полез, по незнанию или заплутавши, под пули. На деревьях хаотично были развешены мишени, какие-то высоко, какие-то на уровне человеческого роста, какие-то низко почти в траве.