Песнь об Ахилле (ЛП) - Миллер Мадлен. Страница 57

Затем Одиссей поведал то, чего мы еще не знали — что троянцы менее чем в тысяче шагов от нашей стены, стали лагерем на отвоеванной равнине, которую мы не смогли отбить у них до сумерек. Нужны доказательства? Мы, должно быть, видели сигнальные огни с холма за нашим лагерем. С рассветом они нападут.

Тишина повисла надолго, прежде чем Ахилл заговорил. «Нет», — сказал он, отринув и сокровища, и свою вину. Его честь не безделица, которую можно вернуть ночным посольством, с рукопожатием у лагерного очага. Его лишили ее перед всем войском, чему были свидетелями все до единого человека.

Царь Итаки попытался пригасить вспышку.

— Как ты знаешь, ей не было причинено обиды. Брисеиде. Одни боги знают, как Агамемнону удалось сдержаться, но ее хорошо содержат и не трогают. Она, как и твоя честь, ожидают лишь того, чтобы ты вернул их себе.

— Звучит так, будто это я сам оставил свою честь, — сказал Ахилл, и голос его был как терпкое молодое вино. — Это ты мне приплетаешь? Ты что, паук Агамемнона, ловящий мух на приманку в виде россказней?

— Очень поэтично, — отвечал Одиссей. — Но завтра не будет песен сказителей. Завтра троянцы прорвутся сквозь стену и сожгут корабли. И ты будешь стоять и смотреть?

— Это зависит от Агамемнона. Если он исправит причиненное мне, я прогоню троянцев хоть до самой Персии, если пожелаете.

— Скажи мне, — спросил Одиссей, — а почему Гектор до сих пор жив? — Он поднял руку. — Нет, я ответа не ищу, я лишь повторяю то, что желали бы знать все. В прошедшие десять лет ты тысячу раз мог убить его. И все же не убил. Это удивляет людей.

Тон его давал понять, что он не спрашивает. Он знает о пророчестве. Я был рад, что с ним лишь Аякс, который не понял этой перемены.

— Ты продлил свою жизнь на лишние десять лет, и я рад за тебя. Но остальные… — он поджал губы. — Остальные вынуждены пережидать твой отдых. Ты держишь нас тут, Ахилл. Тебе дан был выбор и ты выбор сделал. И с ним тебе жить.

Мы уставились на него, но он еще не закончил.

— Ты устроил бега вперегонку с судьбой. Но ты не можешь продолжать их бесконечно. Боги не позволят тебе, — он помолчал, чтобы мы усвоили каждое из сказанных им слов. — Нить будет тянуться и дальше, хочешь ты этого или нет. Как друг, предупреждаю тебя — лучше пусть это будет срок, установленный тобой, нежели ими.

— Это я и делаю.

— Очень хорошо, — сказал Одиссей. — Я сказал то, что пришел сказать.

Ахилл встал. — Тогда тебе время уходить.

— Погоди, — это сказал Феникс. — У меня тоже найдется что сказать.

Медленно, разрываясь между гордостью и уважением к старику, Ахилл сел. И Феникс начал.

— Когда ты был мальчиком, Ахилл, твой отец отдал мне тебя на воспитание. Матери твоей подолгу не было, так что я был твоей единственной нянькой, я нарезал для тебя мясо и я учил тебя. Теперь ты мужчина, и все же я поставлен присматривать за тобой, хранить тебя от копья, от меча и от безрассудства.

Я поднял на Ахилла глаза — он был напряжен, обеспокоен. Я понял, чего он боится — быть вынужденным мягкостью старика, быть вынужденным его словами поступиться чем-то. И худшее внезапно пришедшее сомнение — что, если Феникс сговорился с этими двоими, он столь же неправеден.

Старик поднял руку, словно пытаясь остановить бег подобных мыслей.

— Что бы ты ни делал, я буду на твоей стороне, как делал всегда. Но прежде чем ты примешь решение, тебе следует выслушать одну историю.

Он не дал Ахиллу времени возразить. — В дни отца твоего отца был юный герой Мелеагр, чей город Калидон постоянно подвергался нападению свирепого народа, называемого куретами.

Я, кажется, знал эту историю. Слышал, как ее рассказывал Пелей, давным-давно, и Ахилл тогда улыбался мне из полутени. И на руках его не было крови, и не было над головой его смертного приговора. Другая жизнь.

— В начале куреты проигрывали, побеждаемые Мелеагровым воинским умением, — продолжал Феникс. — Однако потом было оскорбление, урон чести Мелеагра, нанесенный его же народом, и Мелеагр отказался далее сражаться за свой город. Народ предлагал ему дары и просил о прощении, но он их не слышал. Он закрылся в своих покоях, возлежал со своей женой Клеопатрой и был доволен.

Произнося ее имя, Феникс бросил на меня быстрый взгляд.

— Наконец, когда город его пал и друзья его погибали, Клеопатра более не могла этого выносить. Она пошла умолять мужа снова сражаться. Он любил ее более всего на свете и потому согласился, и одержал славную победу для своего народа. Однако же, хоть он и спас их, было слишком поздно. Слишком много жизней было утрачено из-за его гордыни. И они не воздали ему благодарностью и не поднесли даров. Лишь ненависть за то, что он не смилостивился над ними прежде.

В тишине я слышал дыхание Феникса, уставшего от слишком долгой речи. Я не смел ни двинуться, ни заговорить. Я боялся, чтобы никто не заметил мысли, которая, казалось мне, могла быть прочитана на моем лице. Не честь заставила сражаться Мелеагра, не друзья, не стремление к победе, не месть, не страх за собственную жизнь. Лишь коленопреклоненная Клеопатра, ее лицо, залитое слезами. Вот в чем был тайный смысл речей Феникса — Клеопатра, Патрокл. Ее имя состоит из тех же частей, что и мое, только переставленных.

Если Ахилл и заметил это, вида он не подал. Голос его был мягок из уважения к старику, но все же он отказался. Не ранее, чем Агамемнон вернет отобранную у меня честь. Даже в полутьме я видел по лицу Одиссея, что тот не удивлен. Я почти слышал, как он будет говорить об этом остальным, видел, как разведет с сожалением руками: — «Я старался». Согласится Ахилл — хорошо. Не согласится — отказ его перед такой горой даров и после принесенных извинений покажется безумием, всплеском ярости и необыкновенной гордыни. Они его возненавидят, также как возненавидели Мелеагра.

В груди у меня комом отяжелело дыхание от внезапного желания пасть перед ним на колени и умолять. Но я не сделал этого. Со мной, как и с Фениксом, было все решено. Мне теперь предстояло не вести, а быть ведомым, влачиться во тьме и за ее пределами с одной лишь рукой Ахилла на руле.

Аякс не имел Одиссеевой невозмутимости — он уставился на нас, и лицо его исказилось яростью. Ему не так-то легко было придти сюда и просить о собственном унижении. Пока Ахилл не сражался, именно он был Аристос ахайон.

Когда они ушли, я встал и подал руку Фениксу. Он устал, я видел это, шаги его были медленны и неверны. С тому времени, как я проводил его — старые кости со вздохом приняло ложе, — и вернулся в наш шатер, Ахилл уже спал.

Я был огорчен. Я надеялся, по крайней мере на беседу, на то, что мы, двое в одной постели смогут убедить меня в том, что Ахилл, виденный мною за ужином, может быть и иным. Но будить его я не стал, выскользнул из шатра, оставив его спать.

Я прокрался по мягкому песку, в тень небольшого шатра.

— Брисеида? — прошептал я.

Сперва было тихо, а потом я услышал: — Патрокл?

— Да.

Она приподняла полотно шатра и быстро втащила меня внутрь. Лицо ее было искажено страхом. — Слишком опасно тебе быть тут. Агамемнон в ярости. Он тебя убьет, — бормотала она быстрым шепотом.

— Из-за того, что Ахилл отказал посольству? — прошептал я в ответ.

Она кивнула и быстрым движением задула маленький светильник. — Агамемнон часто приходит взглянуть на меня. Тут тебе быть небезопасно. — В темноте я не мог видеть, сколь озабочено ее лицо, но голос ее был полон беспокойства. — Тебе нужно уйти.

— Я недолго. Мне нужно переговорить с тобой.

— Тогда тебе надо спрятаться. Он приходит без предупреждения.

— Где же? — шатер мал, в нем нет ничего, кроме ложа, подушек, покрывал и одежды.

— Постель.

Она громоздит вокруг меня подушки и покрывала. Укладывается рядом со мной и укрывает нас обоих. И меня окружает ее аромат, знакомый и теплый. Я придвигаюсь ближе и шепчу ей в самое ухо: — Одиссей говорит, завтра троянцы прорвутся через стену и сметут лагерь. Нужно найти, где тебя спрятать. Среди мирмидонян или в лесу.