Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров - Казарин Юрий Викторович. Страница 15

стихов не писал, никакого трепета и никакой тяги нет. Но в то, что можно

находиться под влиянием таких стихов, я верю. Я уже говорила, учиты-

вая то, какого развала достигла поэзия после Некрасова, стихи ведь были

очень плохие. А мы это держим за поэзию… А там какая-то музыкаль-

ность. Стихи молодого Блока мне не нравятся. Я люблю молодого Блока,

как русские бабы: люблю, значит, жалею. Ну, царевич из сказки, рубашка

лебедями вышита. И эта запутанность философии, в которую погружен

красивый, молодой, двадцатипятилетний мальчик… Понятно, что это

начинался революционный дурман. Он – звезда, равных нет в России.

Ну, очень красивый. Всю свою жизнь он был способен на красивые по-

ступки. В плане поведения, уважения к другим он – бесподобный чело-

век. Сейчас вспоминаю, как он читал лекции, и там три пьяных матроса

заходили погреться в нетопленный зал, а он снимал пальто и в сюртуке

читал, потому что по-другому он не мог. Тема, о которой он говорит, и

человек, который его слушает, другого отношения не заслуживают. А эти

его безумные отношения с матушкой!.. Вот что меня потрясает всегда:

когда ему стали доставать путевку, когда он от голода отекал, умирал, не

то что лечиться не было возможности, а просто поесть нельзя было, он

и тогда сказал, что оставить Россию в такие времена – это просто преда-

тельство. И в этом весь Блок.

Ю. К.: И притом он замечательный филолог. Он вернул из XIX века

Аполлона Григорьева. Я тут недавно его перечитывал. Был потрясен. За-

чем он это делал?

М. Н.: Как зачем? Это был его карманный запас. Потому что он

в этом находился и забыть он этого не мог. Со всем этим запасом Блок

оказывается в страшных временах начала века: богоискательство, упова-

ние на то, что придет новый мир, жажда разрухи… Жизнь, которая тогда

была, стремительно демократизировалась, во всех учебных заведениях и

евреи, и крестьяне, и татары. Но пошлости и низости была просто про-

рва. Ю. К.: Почему Блок умер?

М. Н.: Он же умер в шестнадцатом году, он сам об этом сказал. На-

писание поэмы «Двенадцать» шло уже другими силами. На немыслимых

геологических глубинах происходит шевеление, сталкиваются геологи-

ческие пласты, и он ужасно рано услышал это шевеление, отсюда вся его

эта Русь татарская и все прочее. И притом этот век: погромы, террористы,

провокаторы, мошенники – это началось сразу, взметнулось, как атомный

взрыв.

М. Н.: Однажды Есенин сказал, кто действительно чист и прекра-

сен, так это Мандельштам.

Ю. К.: Есенин?

М. Н.: Да, да. Мне это жутко нравится, Есенин – очень тонкий чело-

век. И я со временем все больше и больше убеждаюсь в том, что, на мой

ум, «Анна Снегина» – лучшая поэма XX века.

Ю. К.: Да, очень хорошая поэма. Я отрывки из нее знал наизусть,

поэтому в голове крутилась постоянно. Майя Петровна, а кто еще из это-

го времени, я имею в виду Серебряный век, дорог? Помнишь, там был

Михаил Кузмин…

М. Н.: Как сказать, вот, скажем, Ходасевич – прекрасный поэт, всем

хорош, но понимаешь, вот злость, обида не должны человеку голос пере-

едать. Обида любой талант гложет, просто любой.

Ю. К.: Как в «Мастере и Маргарите».

М. Н.: Она мне просто слышится. Во всяком случае, многим именно

это и нравится. Никакой обиды у Мандельштама я не вижу. Ну, взять хотя

бы « Твой брат, Петрополь умирает»27 и вообще все стихи о Петербур-

ге – ни у одного поэта тех времен я не слышала такой безумной печали и

ощущения беды от того, что происходит с этим городом. Гибнущая куль-

тура, поступь катастрофы, в которой все это тонет и тонет – ни у кого

этого нет.

Ю. К.: А вот интересно, у Блока примерно в то же время, но чуть

раньше – восемнадцатый год – у него «Скифы», там пафос совсем другой.

М. Н.: Это написано после «Двенадцати», это совсем другое дело.

Что касается Блока, кто-то сказал, чуть ли не Шелли, что уж если есть

что-то действительно божественно, то это поэзия. Во-первых, у Блока

есть стихи, красота которых просто несудима. Что касается слуха Бло-

ка – это редчайший слух. Если взять « Ты помнишь? В нашей бухте сон-

ной / Спала зеленая вода, / Когда кильватерной колонной / Вошли военные

суда»28, и уже в самом конце: « Как мало в этой жизни надо / Нам, де-

тям – и тебе, и мне, / Ведь сердце радоваться радо / И самой малой но-

визне. / Случайно на ноже карманном / Найди пылинку дальних стран – /

И мир опять предстанет странным, / Закутанным в цветной туман», –

- онный переходит в - анный. Это стихотворение можно читать человеку,

который абсолютно не знает русского языка. Безупречно. Еще: « Свирель

на мосту, / И яблони в цвету. / И ангел поднял в высоту / Звезду зеленую

одну, / И стало дивно на мосту / Смотреть в такую глубину / В такую

высоту»29 – абсолютно ангельское звучание. Пошлости у Блока много, но

ничуть не меньше, чем в его жизни. Более того, если так говорить, я не

знаю никого, кто бы более блистательно работал с пошлостью жизни, чем

Блок. Она у него получалась. Что мне в Блоке очень нравится – «Двенад-

цать» выпадает, но если мы прочтем всего Блока (« В соседнем доме окна

жолты…» – «Фабрика»), то интонационно «Двенадцать» совершенно

27 О. Э. Мандельштам. «На страшной высоте блуждающий огонь…».

28 А. А. Блок. «Ты помнишь? В нашей бухте сонной…».

29 А. А. Блок. «Свирель запела на мосту…».

спокойно вычленяется, видно, откуда она идет, видна ее полная неслу-

чайность. Это просто по строчкам выстраивается.

Ю. К.: Ты имеешь в виду слог времени.

М. Н.: Да. Мандельштам слышал где-то с античных времен. Блок

слышал свое время. Мы уже однажды говорили о том, что он совершенно

сознательно перестал писать «Возмездие», потому что время возмездия

кончилось. Это абсолютно личная тема, она не нужна, более того, это во-

обще прощание с героями XIX века – там все эти демоны появляются и

так далее… Что осталось от «Возмездия»? Что осталось? Зверское чутье,

совершенно понятно. Притом он и ритмически чудовищно изменился.

В каком ритме сделана эта вся его Россия, которую он безумно любил?..

И потом эта высокопробная, чистая печаль, которая так из XIX века и

прет: « Девушка пела в церковном хоре…». Из Блока нужно сделать ма-

ленький сборник, и это будут просто все шедевры. Стихи совершенно

потрясающие. Нам представлена, продемонстрирована жизнь поэта, не

художника, не обобщенного художника, а поэта в то время, когда ката-

строфа уже сбылась, сбывается. Конечно, это невероятная вещь, когда

« В белом венчике из роз – Впереди – Исус Христос»30… Он потом, го-

ворят, очень расстраивался, кричал и плакал, но это показательно, если

взять все эти богоискательские вещи и все их приветствия на любом

уровне, то это абсолютно неслучайное решение.

Ю. К.: Венчик это вообще на покойника. Это не венец.

М. Н.: Конечно. Санкт-Петербург, кстати, был отдан на разграбле-

ние кронштадтским матросам, которые все были перекурены, все обве-

шаны этим краденым добром – жуткое дело, и, в общем-то, интонация,

поступь этого безобразия в «Двенадцати» очень хорошо показана. Петер-

бург – это город Блока, это не город Лермонтова. Город Пушкина – да,

город Достоевского – да, но не город Гоголя, он его пугал. Блок, если про-