Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров - Казарин Юрий Викторович. Страница 16

читать у него все от и до, представится человеком прекрасным, великим

поэтом, добрым, чистым, пережившим на себе все идеологические ужа-

сы этого предкатастрофного времени. Досталось, конечно, ужасно. Есть

у него отдельные стихи, которые просто прекрасны, великий поэт – он

и есть великий поэт. И меня просто пугает эта наглость, с которой Дуня

Смирнова с Татьяной Толстой говорят, что у него нет ни одного хорошего

стихотворения и ему не хватает мастерства.

Ю. К.: Телевизионный экстремальный идиотизм. Аттракция, пере-

ходящая в аттракцион.

30 А. А. Блок. «Двенадцать».

М. Н.: Товарищи! Вот как раз надо сказать, что в этом плане Блок –

это изумительно прекрасная фигура. Что уж тут говорить-то. Они просто

безнравственны.

Ю. К.: Потому что эстетика – это нравственность.

М. Н.: Притом совершенно понятно, когда Есенин лезет в формаль-

ные штуки, ему это совершенно не шло – ну вот тебе дудка полевая. И на-

чинает переть мастерство, и начинается полная разруха.

Ю. К.: Приходится кричать, как Маяковскому…

М. Н.: Потому что это плохо. Точно то же самое произошло и с Мая-

ковским.

Ю. К.: С Маяковским это была тотальная катастрофа.

М. Н.: Ужасно, ужасно. Ничего подобного с Блоком не произошло.

И все его личные и даже интимные переживания, что мне нравится, сде-

ланы в высшей степени благородно. Вообще, у русской литературы есть

очень хорошая традиция, у нее есть своя совесть, и целомудрие в ней

всегда присутствует. Против законов великой поэзии Блок не пошел бы

никогда, более того, он никогда и не пробовал.

Ю. К.: Не великой, а подлинной, наверно.

М. Н.: От чего он умер?.. По-моему, от ужаса. То того, что он ви-

дел, что описано в «Двенадцати». Потому что сорокалетнего человека,

который, в общем-то, не был болен, и вообще был всегда в прекрасной

физической форме, и, более того, несколько лет назад был просто краса-

вец мужчина…

Ю. К.: Притом он умер буквально за полтора года.

М. Н.: Притом кричал…

Ю. К.: Когда я в первый раз увидел рисунок Юрия Анненкова «Блок

в гробу», я понял, что произошло просто нечто невероятное.

М. Н.: Приходим мы в музей Блока, он закрыт на ремонт. Нас не

пускают. Мы говорим: «Да вы что, мы же можно сказать ваша парная

столица, как вы можете нас не пустить?!» Они: «Какая парная столица?»

Мы: «Как какая?! Екатеринбург». Они сказали: «Екатеринбург… Ну, тог-

да проходите». Петр знал, что делал, и говорил о том, что какого бы рож-

на устоял Петербург без Урала. Вспомнить, Полтавскую победу – первые

пушки отлиты именно в Каменске-Уральском, на заводе. Так вот, мы туда

приходим. Они все показали, рассказали, говорят: «А вот эта комната

у нас еще не готова». Мы попросили показать: вся она просто побелена,

голые стены, еще ничем не оформлена. Стоит просто стеклянный пенал,

и на черной бархатной подставке стоит посмертная маска Блока. Ой! Эти

слипшиеся от слез ресницы!.. Я им говорю: «Девочки! Оставьте комнату

так!» Эта пустая комната, белые стены и на черном бархате – посмертная

маска Блока. Красота при нем осталась, он всегда был очень красивым

человеком. Эта безумная худоба. Допустим, посмертная маска Марии

Стюарт, которой отрубили голову: ну, прелестная девушка, нежное спо-

койствие. А тут одно только страдание. И вот эти слипшиеся ресницы –

невозможно… Пережить такое очень трудно. « Имя Пушкинского Дома /

В Академии наук! »31 – это не лучшее его стихотворение, но оно послед-

нее. Есть у него просто потрясающие стихи… Если взять даже самые

популярные, все, что о России, очень хорошо.

Ю. К.: Блок умирает, Гумилёва расстреливают. Кто-то решает уе-

хать, кто-то перестает писать и печататься. В 1922 году огромное коли-

чество поэтов уезжает за границу, в Берлин, в Прагу, в Париж. А здесь

в 20-х годах появляется Багрицкий, в 30-х – Луговской. Вот ты как к этим

товарищам относишься?

М. Н.: Это были советские поэты, а я вообще к советской литературе

плохо не отношусь. Вот не отношусь. Я считаю, что к советской лите-

ратуре точно также относятся и Ахматова, и Мандельштам, и Цветаева.

Великой Октябрьской социалистической революцией весь их быт, весь

их уклад жизни одним махом был сломан, выбит, как табуретка из-под ви-

сельника. И они вцепились в единственное, что у них осталось, – в язык.

В культуру, в память. Их роль в том, что все это устояло, очень велика.

Те, кого перечислил ты, очень квалифицированны и грамотны, еще до-

бавь Мартынова, еще добавь Кирсанова. Очень ритмичные. Тем не менее

удержали высоты именно те персоны. Но не могу сказать, что Луговской

и прочие уронили честь литературы.

Ю. К.: А Пастернак?

М. Н.: Пастернак – очень сложная фигура, если учесть, что роман

«Доктор Живаго» мне просто не нравится. Что касается стихов… Ну, по-

скольку наша литература просто потрясающа и, сам знаешь, насколько

велика… Пушкин и Лермонтов писали одинаково, и Бунин, и Мандель-

штам. Понимаешь, что касается советских поэтов, Мандельштам сказал

совершенно правильно (если бы это не сказал он, то сказал бы кто-нибудь

другой, кто бы задумался над этим): после, скажем, теории Дарвина про-

за не может быть такой, как до нее. Сам мотор писания, само отношение

не может быть таким же после того, что произошло только что, я имею

в виду не только Гражданскую войну, эту бездну пролитой крови, я имею

в виду как раз увлечение материалистической наукой, уверенность в том,

что все можно познать, что все можно переделать после богоискатель-

ства, отказа от религии и чудовищных теоретических поисков.

31 А. А. Блок. «Пушкинскому дому».

Я знаю и по отцу своему, что люди увлекались этим совершенно

серьезно, точно так же, как серьезно увлекались всем этим парижские

студенты в шестидесятых. Искренность увлечения тех людей, которые

появились после того, как это все произошло, и у которых не было мощ-

ного личного контакта с прежней культурой, как, скажем, у Блока и Ахма-

товой, была просто огромна. Когда я была в архиве и смотрела документы

о том, как строили Магнитку, как строили Уралмаш, я поняла, что это

делалось на сплошном энтузиазме: люди действительно ехали строить.

И когда говорят, что это все создано на костях… Нет, не только. Приведу

один пример: Борис Ручьёв. Не врал человек, и в лагере сидел, и на во-

йне ногу потерял, и всему этому остался верен. В тех людей я верю. Как

сказал Маяковский: моя революция, пошел в Смольный, дайте работу.

Пришел в Смольный, стал работать.

(Зашел В. Дулепов 32 .)

М. Н.: Ты что, плохо про Мартынова думаешь? Кто был ничтожный

человек?

Ю. К.: Ничтожных людей нет.

В. Д: Мартынов был ничтожный человек, у него, кроме всех его

шменей, ничего не было.

Ю. К.: Ну так нельзя.

М. Н.: Вот возьмем Печорина и Грушницкого. Это невероятно.

Вы обратили внимание, что они говорят почти одно и то же, почти в од-

ной и той же интонации, только один – человек крупномасштабный,

а этот, как говорится, из чужого стакана пьет.

(В. Дулепов ушел.)

М. Н.: Я верю в их увлеченность великим новостроем. Почему?

У них есть ритмические рисунки. Ты же знаешь, что ритмический рису-

нок не придумаешь. А ты обратил внимание, сколько у них новых рит-