Пугливая (ЛП) - Сен-Жермен Лили. Страница 35

В больнице появляются двое придурков из органов опеки, и мне приходится очень быстро с ними переговорить, чтобы они не вмешивались. Однако они не разрешают нам отвезти Ханну домой. Она изнасилованная несовершеннолетняя, которая находится на третьем триместре беременности. Но помимо этого, у нее еще что-то под названием преэклампсия, и она буквально в одном шаге от полиорганной недостаточности. От смерти. Моя младшая сестра находится на грани смерти из-за того, что сделал с ней этот ублюдок.

Ей необходимо сделать искусственное прерывание беременности. Но сначала ей нужен законный опекун. И поскольку ни Пайк, ни я официально не являемся ее родителями, остается одна конкретная сука, которой нужно всё уладить.

Да, в итоге, единственный способ спасти мою сестру от системы патронатного воспитания — это поехать с Пайком домой и привезти оттуда нашу непутёвую мать. Это значит, что мы должны ещё раз повторить сегодняшнюю четырехчасовую поездку в Ган-Крик, а затем обратно в Рино. Время работает против нас — если состояние Ханны ухудшится, то вмешается служба защиты детей и передаст ее под опеку государства. Они решат, что будет с нашей сестрой. И мы больше никогда ее не увидим.

Такого не должно произойти.

Всю дорогу домой Пайк мчит на предельной скорости. Было бы гораздо проще, будь мы в «Мустанге», но, к сожалению, мы обречены на эту дерьмовую «Хонду». Мы подъезжаем к дому и, не успеваю я выскочить из машины, как Пайк блокирует двери. Я прожигаю его взглядом, едва удерживаясь, чтобы не зарычать и не заехать ему кулаком в лицо. Я готов на убийство. Я убью всех, кто попадётся мне на глаза, неважно родственник он или нет, лишь бы только вылечить и вернуть домой сестру. Туда, где я смогу ее защитить.

— Открой, блядь, дверь, — шиплю я на брата.

Он смотрит на меня глазами человека, повидавшего жизнь и раздавленного ее бременем.

— Тебе пока что нельзя ее убивать, — категорически заявляет он. — Хотя бы до тех пор, пока мы не вернем Ханну домой.

— Знаю, — киплю я от злости.

«Пока что. Тебе пока что нельзя ее убивать. Нет, тебе нельзя ее убивать».

— Она с нами не поедет, — добавляет Пайк.

— И это я тоже знаю, — отвечаю я. — У тебя есть пушка?

Я жду, что мой брат на меня заорет, скажет, что я спятил. Но ничего подобного. Восемь лет, что я провёл за решеткой, и впрямь были долгими. Он кивает.

— У меня в спальне, — говорит он. — Под кроватью. Мне принести?

Я качаю головой.

— Заводи машину. Соцработники долго ждать не будут. Если мы в ближайшее время не вернемся, они отдадут Ханну в систему патронатного воспитания и отправят ее в гребаную приемную семью.

— Да, хорошо, — бормочет Пайк.

— Пушка. Она заряжена?

Он кивает.

— Ну, тогда все в порядке. Если увидишь, что мать убегает, сбивай ее и бросай в багажник, ладно?

Я, как одержимый, врываюсь в трейлер. Если бы я сейчас был героем боевика, я бы превратился в Халка. Но так как я всего лишь человек, причём самый обычный, я иду за пистолетом. Он именно там, где и говорил Пайк.

«Спасибо, братишка».

Обрез — просто идеально. Мне даже жаль, что мать нужна мне сейчас живой. Было бы весьма поэтично в этот момент вышибить ей мозги из двустволки. Я стою на кухне и кричу.

— Мамуля! — с издёвкой кричу я. — Где ты?

Я слышу в главной спальне какое-то движение и крадусь по коридору, словно чертова пантера на охоте. Она там, сидит в пижаме на кровати. У нее во рту зажженная сигарета. Мать едва одаривает меня взглядом, но когда я вскидываю дробовик и направляю его ей в голову, снова поворачивается ко мне.

— Малыш, что ты делаешь? — заплетающимся языком произносит она.

Отлично. Сука обдолбана просто в хлам. Я прикусываю внутреннюю сторону щеки.

— Вставай, — выплёвываю я.

Она закрывает глаза. Я бросаю взгляд на тумбочку — естественно, у нее имеются все составляющие индивидуальной героиновой вечеринки. На тумбочке лежит испачканный в засохшей крови шприц, отрезок резиновой трубки, грязная ложка, зажигалка. Сейчас середина рабочего дня, а моя мать под кайфом. Кто бы сомневался.

Я выливаю ей на голову стакан воды, и она, бессвязно что-то бормоча, возвращается к жизни. Она не может связать и двух слов. Ничего — у нас впереди долгий путь. Так даже проще, когда она такая вялая и тихая от героина. В конце концов, я просто хватаю ее за грязные волосы и волоку к машине.

Я бросаю ее на заднее сиденье и радуюсь, когда она ударяется головой о противоположное окно. Надеюсь, у нее пойдет кровь. Надеюсь, там образуется тромб и убьет ее.

***

Через три часа мы возвращаемся в больницу с протрезвевшей, злой как чёрт матерью. За те шесть часов, что мы за ней ездили, жизненные показатели Ханны упали, и, когда мы появляемся, врачи уже готовятся к экстренному кесареву сечению. Доктор, который смотрит на нас троих с крайним недоверием, нехотя сообщает нам, что Ханна сейчас под наркозом, но к ней в операционную может пройти один человек.

— Я пойду, — вызывается моя мать. — Моя детка хотела бы видеть меня рядом, когда очнется.

Я улыбаюсь доктору.

— Одну секундочку, — говорю ему я и, взяв мать под локоть, вытаскиваю ее из его зоны слышимости.

— Отпусти меня, — говорит она. — Слушайся мать.

Я смотрю прямо в ее налитые кровью глаза, прекрасно понимая, что мои ногти так сильно впились ей в руку, что вот-вот поранят кожу.

— Это ты меня послушай, никчёмная ты тварь, — шепчу я так громко, что слышно только ей и мне. — Ханна здесь по твоей вине. Ее ребенок умрет по твоей вине. Она беременна дефективным отродьем Хэла Картера по твоей вине. С Ханной. Это. Сделал. Её собственный. Отец.

От ее впалых щек отливает вся кровь, и она начинает плакать.

— Ч-что?

— Я пойду к ней на операцию, — возвышаясь над матерью, говорю я. — А ты будешь сидеть здесь и думать о том, как тебе себя прикончить, когда мы вернемся домой.

— Лео..., — скулит она.

— Ты не мать, — продолжаю я. — Ты — шлюха. Шлюха, которую нужно было стерилизовать при рождении.

Она бьёт меня по лицу со всей ничтожной силой, на какую способна рука тощей наркоманки. И это ранит, не столько физически, сколько глубоко внутри. А потом она прислоняется к стене и, обхватив ладонями своё лицо, начинает рыдать.

Я бросаю взгляд на Пайка.

— Иди, — отмахиваясь, говорит он. — Я придержу ее здесь на случай, если ей понадобится что-нибудь подписать.

Когда я, одетый в медицинский халат и с полиэтиленовыми пакетами на ногах, прохожу вслед за медсестрой в операционную, Ханна уже лежит на столе. Медсестра ведет меня к изголовью койки, всё тело Ханны, за исключением головы и плеч прикрыто зеленой хлопковой простыней. С другой стороны за ней внимательно наблюдает анестезиолог, поглядывая на экран, на котором отображается частота сердечных сокращений и кровяное давление. И ее кровяное давление просто зашкаливает. Бедная Ханна. Этот ребенок буквально убивает ее одним своим существованием. Я глажу её по волосам. Может, она и не знает, что происходит, но, когда я кладу руку ей на голову, показывая ей, что ее любят, мне становится легче.

Позже тем же вечером, когда Ханна на время выходит из палаты для выздоравливающих, мы с Пайком сидим у ее больничной койки, а наша мать молча нависает у ее изножья. Я позвонил Аманде и попросил забрать из школы младших детей. Пока все в безопасности.

— Мой ребенок исчез, — говорит Ханна, положив руку себе на живот.

Он все еще припухлый, чего я не ожидал, но врачи предупредили меня, что еще некоторое время после того, как они удалили ей матку, чтобы остановить кровотечение, она будет выглядеть, как беременная.

Да. В конце концов, это решение уже от меня не зависело. Когда они начали вынимать ребенка, она чуть не умерла прямо на операционном столе. Это был мальчик. Он выглядел довольно странно, но от этого не переставал быть ребенком. И меня по-прежнему убивал тот факт, что он был зачат и подвергнут таким мукам, только из-за человеческой жестокости, подлости и злости. Он прожил тринадцать минут, и все это время его держал Пайк. Я не смог его взять, зная, что он умрет у меня на руках.