Любой каприз за вашу душу. Нью-Йорк (СИ) - Богатырева Татьяна. Страница 26

– Я приду посмотреть на конец света, – пообещала я и отключилась.

В понедельник я в самом деле пришла в театр. И кофе принесла, капучино с корицей и шоколадом, как некоторые сицилийские гении любят. Перед обеденным перерывом. То есть в теории он должен был быть через пять минут, на практике же…

Невозможно описать словами первое пришествие Света, Костюма и Грима! Когда я заглянула в зал – на сей раз дверь в партер была открыта – и услышала грохот пополам с матюками, сразу поняла: он пришел. Апокалипсис. На сцене какие-то люди таскали что-то непонятное: элементы декораций? Софиты? Посадочную ногу марсианского звездолета? Хрен разберешь. Кто-то из актеров толпился на авансцене и мешался под ногами, кто-то суетился вокруг рабочих сцены, кто-то с кем-то ругался перед первым рядом партера, все это освещали беспорядочно мечущиеся разноцветные лучи, а поверх всего раздавались такие знакомые, родные итальянские маты…

Я чуть не прослезилась от умиления (и радости, что не я должна наводить порядок в дурдоме). И очень вовремя подумала, что отвлекать сейчас мистера Джеральда – значит нарываться на мат уже в мой адрес. Ему сейчас плевать, любимая Роза мешается под ногами или хрен собачий. Обложит всех, оптом. Так что я лучше подожду, пока светопредставление закончится, и тогда уже будет мистеру Джеральду его кофе и его телефон.

Тихонько пробравшись в центр зала, суть самое тихое и безопасное место, я уже намеревалась присесть и притвориться мебелью, как из мрака внезапно проявился зеленый Том (спасибо осветителю за потрясающий эффект!) и крайне печально воззрился на меня.

– А, это ты, – и тут же сцапал стаканчик с кофе. – Это ужасно. Мы ничего не успеваем!

Он горестно хлюпнул остатками кофе, выпитого в один глоток, еще печальнее воззрился на сцену и принялся жаловаться. Я толком не понимала, на что именно – вычленить из плача Ярославны что-то внятное не представлялось возможным. Так что я просто слушала, даже не пытаясь перебивать. И второй стаканчик с кофе тоже пришлось отдать Тому, все равно кофе остывал, а дурдом и не думал заканчиваться.

Не вовремя я пришла. Надо было часам к восьми, когда на горизонте забрезжит окончание репетиции. Он Томова нытья заболела голова, поддакивать ему надоело смертельно, но ни Люси, ни Джерри так и не спустились в зал – оба голоса слышались то из кулис, то со сцены. А мне уже нестерпимо хотелось сбежать. Все же я не рождена быть жилеткой для гения. Так что я нашла в сумочке какой-то завалявшийся счет, написала:

«Бонни, позвони мне, пожалуйста. Надо встретиться и поговорить. Люблю тебя, Роза».

– Ага, я тебя понимаю, все ужасно, – в очередной раз кивнула я и взяла Тома за руку. – Послушай, Том! Мне нужна твоя помощь. Очень. Иначе мир вообще рухнет.

Том заткнулся и даже посмотрел на меня с некоторым интересом. Даже с узнаванием. Ободренная, я продолжила давать установку:

– Вот телефон Джерри, отдай ему, пожалуйста. И записку отдай, слышишь?

– Слышу, записку. Что случилось-то?

– Ужасное, Том. Если не отдашь телефон и записку, все, апокалипсис и провал. Сегодня отдай, хорошо? Сразу, как закончите.

– Ладно, передам после репетиции, – Том кивнул, в его глазах отразилось понимание.

– Сегодня, обязательно!

– Да понял я, сегодня, – буркнул Том и взял телефон с запиской.

– Спасибо! – я поцеловала его в щеку и быстро-быстро смоталась, пока он снова не завел песню «все плохо, все умрем».

Что ж, я сделала свой шаг. Достаточно внятно? Да, более чем. Бонни получит записку, позвонит, мы встретимся – наверное, прямо сегодня. И, наконец, поговорим. Кей прав, нам давно пора это сделать.

Глава 16. О наваждениях, лихорадке и ревности

Два дня тому назад. Суббота

Он проснулся от холода. Странно, лето в Нью-Йорке, а ему холодно. Кто-то врубил кондиционер на восемнадцать градусов? Раздолбаи… никогда не любил гостиницы. И эта китайская фигня ничуть не лучше прочих…

Нью-Йорк.

Гостиница.

За каким чертом он в гостинице, если у них с Кеем здесь своя квартира? Бред какой-то… и почему так холодно, мать вашу!

Бонни хотел было позвать горничную, почему-то не смог подняться. Номер кружился, постель качалась, все тело ломило, словно он вкалывал двое суток без перерыва. И в голове была такая же мутная хрень.

Прикрыв глаза, – болят, мать их, что я вчера пил? И зачем столько?! – Бонни попытался унять головокружение и вспомнить что-то важное. Что-то, что было вчера… или сегодня… сегодня?

И тут же застонал сквозь зубы. Вместе с обрывками воспоминаний явилась головная боль. Но самое поганое – он вспомнил то, о чем предпочел бы забыть.

Роза видела его с Кеем. Вчера вечером. Видела, слышала и даже пришла потрогать.

Вашу мать! Вашу мать…

Даже зажмурившись, Бонни видел перед глазами сегодняшнее утро: Роза в объятиях Кея, льнет к нему, улыбается во сне. На тумбочке рядом валяются полотенца, ватные тампоны, флакон хлоргексидина, мазь от ушибов. И спят они все в игровой комнате.

Черт! Она не должна была видеть этого. Не должна была видеть его таким слабым и несчастным. То, что Кей делал с ним – это слишком, слишком… Черт. Он – не материал для романа! Не подопытная мышь! Какого черта Кей привез его к себе? Не запер двери?..

Кей не должен был так его подставлять! Это… это почти предательство. Зачем? Ради чего? Кей же знает…

Знает, что Бонни любит Розу. Что Бонни отдаст десять лет жизни, только чтобы быть с ней. Что Бонни скорее сдохнет, чем покажет ей, насколько от нее зависит, чем позволит над собой смеяться. Снова. Хватит с него одной Сирены…

Черт, почему так холодно, где носит Керри?..

– Керри, – позвал он, но из горла вырвался невнятный сип. А знакомая спальня вдруг закружилась и превратилась в чертову китайскую гостиницу, чтоб ей пусто было.

Что делала Роза в Мандарин Ориенталь? Зачем смеялась над ним? Почему написала о нем – так? Счастье – не вместе, успех – на разных континентах, дети – от другого мужчины, от другой женщины, случайная встреча через десять лет, ностальгический букет фиалок… И в финале: «Спасибо за все, Бонни, прощай».

Прощай, у нас нет больше ничего общего, но я рада твоему счастью.

Какому, к черту, счастью?! Зачем так?! Разве она не видит, как ему больно от этого «ничего общего»? Ей все равно… Она закончила роман о больном ублюдке и выбрала Кея… родит Кею детей… Ее ждет счастье – без больного ублюдка Бонни. Все правильно. Такие, как он, не должны размножаться. Не должны жениться.

Она смотрела на него вчера. Смотрела, как он плачет, как он зовет ее, молит о прощении. Коснулась его – с жалостью. Простила. Потому что любит Кея. Отдалась ему – но только ради Кея.

Сегодня утром Роза и Кей были так естественно счастливы – вместе.

А Бонни даже не имеет права ее ревновать. К кому? К единственному другу? Единственному, кто принимает его таким, какой он есть, и любит именно его, больного ублюдка.

Лучше бы он сдох.

Еще б не было так холодно…

Он вынырнул из смутных, тоскливых видений только под вечер, когда в окно били оранжевые лучи заката: такие яркие, что Бонни сразу закрыл глаза обратно. Голову приятно холодило, пахло апельсинами и рядом кто-то сопел.

– А, проснулся, – прозвучало сварливое, и в губы ткнулась трубочка. – Пей. Вот всегда так! Премьера на носу, все разваливается, а ты, ты… а я должен тебя лечить, да? Мы провалимся… мы точно провалимся! Я не пойду это смотреть, я уже купил билеты в Вайоминг, буду кататься на лыжах…

Под горестные стенания Тома Бонни выпил апельсиновый сок с растворенным аспирином. В голове было пусто и ясно, отчаянно чесалась спина, и весь он был мокрый и липкий от пота. Температура, japona mat`. Стресс, переутомление и лихорадка, не надо звать доктора, чтобы поставить диагноз.

Доработался, japona mat`. Надо было в прошлые выходные отсыпаться и трахать ближайшую доступную сучку, а не репетировать и сходить с ума по мадонне. Просить Кея о сессии тоже надо было раньше, пока мозги работали, и ни в коем случае не играть дома! Там же Роза!