Пересмешник. Пригожая повариха (Сборник) - Чулков Михаил Дмитриевич. Страница 36

Ночь была тому свидетелем, что комедия сия сыграна удачно, комедианты после оныя остались благополучны, а зритель был несчастлив: кто совал, сам попал. Он, не спросяся у разумных людей, — а за его богатство всякий, не отрекаяся, подал бы ему добрые советы: деньги долбят и камень, — впустился в такую погрешность, которой еще от начала света не бывало и вряд ли будет и впредь; и ежели счислить по порядку все дурачества, то в них во всех подобного сему не сыщешь и скажешь, что это дурачество — первое из дурачеств, этот шалун — дурак над дураками. Проснувшись поутру, облизывался он так, как голодный над тестом, и когда воображал имение первосвященниково, тогда становилось у него в роту сухо, ибо негодная страсть к богатству всего на свете сильнее, и кто в оную впустится и прибавит еще к тому скупость, тот ни стыда, ни совести, ни сожаления о бедных иметь уже не может. Сделается он тогда каменным, а сердце его превратится в металл, научится обещать поминутно, только до конца своей жизни не даст никому ни копейки; нужды человеческие выслушивать будет с сожалением, только помогать им не станет, всякий день рассуждать будет о бедных с великим прискорбием, но вместо награждения им стараться будет их умножить всякими притеснениями и отнятием последнего их имения; возненавидит нищих и, словом, всех тех людей, которые публично просят денег, и будет им желать каторги; станет проклинать своих детей, ежели оные часто от него родятся, а особливо женского пола, потому что должен он готовить им приданое; возненавидит жену и самого себя, что на пищу и на платье должен тратить деньги; наконец, обуяет его страх, и он согласится отрубить у себя руки и ноги, чтоб лежать на сундуках неподвижно и караулить крепко, чтоб не растаскали имения его воры; будет выдумывать новый календарь и сделает весь год постом, выключая Светлой недели [141], чтоб тем домашние его меньше есть могли; станет просить духовного отца, чтобы он за всякий грех полагал на слуг его и на всех епитимию, чтоб тем исходило меньше хлеба в его доме; купленную говядину велит завязывать в тряпку и опускать ее в горшок по блоку, чтоб можно было таким образом сварить из нее пятеры щи или с лишком; а ежели будет иметь случай уморить голодом человека, то на сие без отговорки согласится, и ежели бы не взыскивали у нас сего, то он не только слуг, но и детей переморил бы всех голодом; наконец и сам умрет как собака, ежели дело дойдет до того, чтоб разменять империал для столовой потребы. Не мешкавши нимало, послал купец к Неоху, который сказался в то время больным, ибо не спал он целую ночь, а советовал сему жидомору идти прямо к первосвященнику, сказывая, что будто уже он об нем и говорил, и что тот весьма радуется, что будет иметь во услугах своих человека степенного, довольного летами и украшенного сединою, на которого надежнее положиться можно и который не разболтает никому вверенной ему тайности; и притом обнадеживает его, что и Минамила об этом будто знает и весьма радуется, что будет иметь хорошего поверенного, и будто она уже и жаловать его чрез меру обещалась. Итак, не удостоил он посещением своего свояка, ибо был весьма много как представлением, так и действием комедии обеспокоен.

Таким образом, тот седой и беззубый Меркурий, услышав от Неоха приказ, что можно ему без препятствия идти к первосвященнику, не рассудил за благо показаться к нему, а хотел побывать прежде у Минамилы и рассуждал так: когда она примет его в свое покровительство, тогда уже жрец отказать не должен. Знал он дом сей госпожи, на которой стоял он улице; итак, прибравшись попорядочнее, пошел доставать свое счастие и думал в сем случае принудить его поневоле быть к себе благосклонным. Пришедши в дом к знатной той госпоже, доложил мужику, который подметал тогда двор, что имеет он крайнюю нужду до его госпожи; мужик сказал это истопнику, истопник — лакею, лакей донес камердинеру, камердинер сказал горнишной девушке, девушка объявила барской барыне, и так далее; наконец известилась о том и госпожа; итак, впустили старика в верхние покои. Вышедши, камердинер спрашивал у него, что он за человек, как его зовут, за своим ли пришел делом или прислан от кого, какую имеет нужду, важна ли эта нужда или нет, может ли он сказать ему или переговорит с госпожою сам? И когда уведомился от него обо всем, тогда пошел и доложил госпоже своей точно, как ему сказано, ибо камердинеры должны быть осторожны и памятливы, за что они получают большое жалованье; потом ввели купца в спальню Минамилину; она тогда лежала в постели, окладена вся подушками и прикрыта тремя или с лишком одеялами. «Что ты, старик?» — говорила она ему не весьма ярким голосом, изъявляя тем, что она несколько недомогала. «Желаю многолетнего здравия, премилосердая государыня, — начал так наш Меркурий. — Конечно, недомогается вашему преблагородию; дело сбытное, морская погода весьма нездорова для нежности господской; как вижу, то простудилися вы вчерашним вечером?» — «Это правда, старичок, — отвечала ему Минамила, ибо была она весьма снисходительна и притом весьма разумна. — Вчера ввечеру ездили мы гулять в рощу, и я ходила там не прикрывши грудь, отчего очень много простудилась. Не хиромантик [142] ли ты, что угадал с виду мой припадок?» — «Нет, сударыня, — отвечал исправный детина, — я не учился этой науки, однако и без нее отгадывать мастер. Вы гуляли тамо с милым вам человеком, шутили как хотели и после расстались с ним в той же роще». — «Действительно так, — отвечала госпожа, — я была там с мужчиною, и он, оставив меня, пошел к Перунову храму». Точно, Минамила была там ввечеру с своим братом, который еще недавно приехал в тот город, а ездил он в Египет для осмотрения света. После сих слов дуралей наш подумал, что уже она его знает и по препоручению Неохову открывается ему совсем, удостоивая тем его своею милостию; усмотря, что никого тут не было, бросился он перед кроватью на колени и, прижавши руки к сердцу, говорил ей следующее почти со слезами от происшедшей в нем тогда радости: «Премилосердая государыня! Вы изволите оказывать мне великую вашу милость, которая ни с какою милостию сравниться не может. Винюсь вам, сударыня, что я был вчера в той роще и видел все, что вы ни делали. Я знаю вашу тайну, только верьте мне, что никому оной не открою. С сих пор, сударыня, прикажите пускать меня свободно в ваш дом; я уже переносить буду к вам письма и подарки от первосвященника и прошу, чтоб вы еще одобрили меня перед оным». Минамила, слушая сии слова, позабыла совсем свою болезнь; привставши на кровати, сказала ему: «Что ты говоришь, старик?» — «Я уже знаю, сударыня, — продолжал он, — что вы любите первосвященника и жалуете к нему всякую ночь в рощу; вчера ввечеру вы там были и удовольствовали его желание самым лучшим образом». — «Постой, старик, — сказала ему госпожа; весьма было сие удивительно, что она на него не рассердилась. — Скажи мне, без ума ты или в уме?» — «Благодарю богов, сударыня, — отвечал он, — что я имею здравое рассуждение». — «По крайней мере, — продолжала она спрашивать, — что, дурь на тебя часами находит?» — «Никак, сударыня, — уверял он ее. — Я был и вчера и ныне одинаков, и как видел вас вчера без помешательства разума, так и теперь вижу. Но прошу, сударыня, о той милости, о которой я утруждал и прежде». — «Слушай, дурак, — говорила ему милосердая та госпожа, — счастлив ты весьма, что я имею незлобное сердце. Знаешь ли ты, как за поношение чести платится и что мало еще, ежели отнять у тебя живот? Я тебе прощаю твою глупость; поди туда, откуда ты пришел, но если я услышу вперед от кого-нибудь, что ты таких обо мне мыслей, то велю тебя найти и наказать по мере твоего проступка. Поди от меня вон». — «Милосердая государыня, — говорил ей безотвязный Меркурий, — не стыдитесь меня; я буду усердный ваш поверенный». Минамила вышла из терпения и закричала слуге, чтобы он вывел от нее этого сумасброда и проводил бы со двора получше. Взяли нашего дельца под руки и повели из покоев в сени. Сперва начали щелкать его ладоньми в голову, потом кулаками в затылок, а наконец приударили во всю спину; а чья рука не уместилась на оной или в суетах не удалось ему плотненько ударить, тот припихивал его под бока, в рыло и в грудь, и, словом, где кому удалось, тот тамо и трудился. И пощипали его так изрядно, что он принужден был с час времени отдохнуть по прошествии их двора и запастись новыми силами, которые он растерял, повертываясь то направо, то налево, то есть отворачивался от того места, с которого плотнее его уговаривали то по виску, то по затылку, а иногда и по всей голове.