À la vie, à la mort, или Убийство дикой розы (СИ) - Крам Марк. Страница 4

Я помню смех Аделаиды, помню как смеялся сам, словно был отравлен редким растением, ибо не помню чтобы когда-нибудь испытывал подобные переживания, вдыхая вкус и запах прохлады, словно наслаждаясь богатым цветником, растущим в саду Творца. Помню улыбку, что могла привидеться мне лишь во сне. Это была улыбка Аделаиды. Движения ее были робкими, нерешительными, но я не думаю, что Аделаида была тихоней. Удивительнейшим образом в ней сочеталась необузданная страсть, тяга к запретному миру, влекущему к новым бесчинствам, желание преступать законы и — о прелесть! — святая простота, стеснительность и нежная осторожность. В ней уживались и принцесса и задира-хулиганка, как будто неразрывно связанные друг с другом единым целым. Это очаровывало и пленяло. Она смотрела на меня с укором и вызовом, подшучивала надо мной. Что-то возрастало в груди, какое-то тепло. Рядом с ней я чувствовал себя вознесенным над землей, над собственным эгоизмом, в компании луны и окруженный матовыми пушистыми как божественные перина облаками.

***

Отчим был в ярости, когда утром я пришел домой; он рвал и метал так, что раздробил мне здоровенным кулаком челюсть, разбил нос, болезненно содрал клок волос с головы и приделал их к моему лбу. Но мне было все-равно. Ну разумеется я тянулся к смерти не ради самой смерти, но ради жизни — подлинной и неповторимой!

Аделаиду с тех пор я больше не видел, будто с той ночи, как часть тех обжигающих фантазий, с наступлением рассвета в его убийственных сумрачно-золотистых лучах растворилась и она, оставляя в сознании памятный шрам, который обещал не заживать и напоминать о себе всякий раз с уходом дня, как я увижу в образе небесного светила печально-дивный лик тайной возлюбленной, с которой меня по воле судьбы в темном лесу сочетала любовными узами благочестивая ночь.

IIII «Потерянный рай»

… меня зовут Тейт… меня зовут Тейт — Тейт Брукс… Тейт Брукс… меня зовут Тейт Брукс… меня зовут Тейт Брукс, и я из Луизианы… из Луизианы… Меня как зовут?… Сука, забыл… вспомнил! Тейт Брукс…

***

Эта история все еще про меня…

В 1966 году в штате Луизиане произошла жестокая расправа на одной ферме: вся семья фермера была убита. Выжил только его девятилетний сын, Тейт, который прятался в хлеву, и где впоследствии был найден. Он ничего не говорил, ушел в себя под впечатлением от страшной драмы. Многие думали, что больше он не проронит ни слова. Дело с маньяком, жестоко убивающим своих жертв, осталось нерешенным, покрытым великой загадкой, которая как будто просилась вырваться наружу, застывшая в невыносимой муке в чистых и светло-синих заплаканных глазах мальчишки, уцелевшем разве что чудом. Божьим проведением? Мальчишка видел убийцу семьи и сохранил его в памяти, как нечто важное — в сознании выцарапал меморандум, — однако имя того безжалостного мерзавца он был не в силах произнести вслух…

Его прозвали Призрак за то, как он умел скрываться. Пропадать из виду и больше его никто нигде не видел. Призрак не давал о себе знать, как будто и вправду ушел в мир иной. Отправился в ад, как герой мифов.

По словам свидетелей, кому довелось поглядеть на застольных кадавров — эти милые два детских тела и два тела взрослых сидели за столом, заставленном яствами. Выглядело это кошмарно — дьявольски-пасторальная сцена, обставленная прямо как сюжет для картины больного богохульного художника, который любуясь их смертью, разложением и гноем, вязкой кровью срисовывал идиллически-безмолвные образы. Он провел пол часа в доме, насладившись сполна, прежде чем покинул их. Однако оставил о себе напоминание. В детских и взрослых распоротых животах следователи обнаружили странное послание… средь внутренностей в крови плавала красная роза.

«Пятнадцать лет спустя…»

Меня зовут Тейт…

От предков я унаследовал грех. Мой далекий предок был великим воином, но имел за собой ненависть, которая служила языческим алтарем для чьей-то крови. Еще один, самый безобидный, желающий идти наперекор злой участи и подражая великим и благочестивым патриархам, ел мясо освещенных жертвенных агнцев, пока однажды не подавился одним из них. Его сын, мой прапрапра…дед, знатный феодал, еще при жизни повелел мастерам построить себе статую, которой любовался светлыми ночами. В одну из таких бессонных ночей враги прирезали его, пока он смотрел на собственное Я, заточенное в мрамор. Другой великий и талантливый, любивший беспробудно пить, повергнут был гемофилией. Четвертый отправлен на костер за то, что заигрывал с чистотелом. Пятый в битве скакал на лошади и был жестоко сражен в неравном бою с молнией. Благородный герцог Ансен, будучи помраченный умом, надевал копыта и бежал в лес, где в образе сатира соблазнял юных девушек и насиловал их. Говорят, что со временем он оброс шерстью и остался в том лесу на всю жизнь, а его великолепный замок зарос бурьяном и в конце концов опустел.

Мой дальний родственник, прямолинейный язычник, в тени ивовых рощ, под сенью густого дуба в свете уходящих лучей кровавого солнца совершал древние тайные обряды земли. От кельтских друидов мне достался кощунственный язык, как огнедышащее пламя сжигающий живое, что нарекало себя святым именем.

Мой дед предвидел проклятие, нависшее над нашим родом, и потому покончил жизнь самоубийством, дабы выразить последнюю волю свою, не оставив такого шанса жестокой судьбе. От них мне достались их самые грязные пороки. Они все уместились во мне.

Еще совсем юным, будучи обучающимся премудростям сего мира, я был среди писателей, с высокомерием относившимся к простому люду, которые славили их. Они считали, что нет ничего выше искусства, слова — это инструмент, податливый как глина, которым можно править, изображать и изобличать чувства, подбирая из них тонкие призрачные нити, вырванные из тех сумрачных мест, которым не придумано названия. Там где время барахтается как жук, лежащий на спине; где слова как дождь капают с неба и разъедают сон и покой обитателей того причудливо-исковерканного горько-веселого пространства с малиновым солнцем, вечно тающим как масло на сковородке. Повезло же мне угодить к таким занятным светским кулинарам творческой мысли!

Но увы, в одночасье любовь читателей сменилась на проклятия и праведный гнев. Поистине, превратны чувства, а стало быть нет доверия к ним. Они называли тех писателей жалкими подражателями старых мастеров. Подражателями! И я хотел быть таким! Учиться у них. Но вскоре (через три года) наш кружок развалился, многие из тех покончили жизни с самоубийством, остальные ушли. Не знаю куда, сгинули в бездне, как те магические слова, о которых они проповедовали так рьяно.

Я посещал художественные галереи. Нет, не было во мне болезни Стендаля, восхищения не довелось испытать, зато в скором времени напала скука и тоска смертная. Я наблюдал за другими — вот что вызывало бурный интерес. Как вальяжно они встанут, как будто позируют перед кем-то; смотрят, пытаясь передать своим видом глубочайшие чувства от увиденной ими кляксы, но все это лишь несчастные потуги, надменные и показные черты лести. Сами они внутри изнывали от душных масок. Я стоял перед холстом с названием «Вспотевшая обезьяна» и глядел на другой холст с надписью «Хитрец на выставке».

Ужасная тоска разрывала меня и окутывала одиночеством, словно крылья ангела смерти, спустившегося, чтобы забрать еще одну душу в царство суетливой тьмы. Я бежал от него и ноги привели меня в парк — последнее место, где я любил проводить время свободы. Это был ненастный день. Темно синее небо цвета, как кожа утопленника, испещренное ссадинами и порезами, было облачено в черные тучи, которые мрачно плыли, ожидая момента, когда бы начать громогласное представление. Где-то вдалеке гремели первые раскаты грома и сверкала молния, словно острый меч разрезающий серую небесную плоть. Дыхание шотландского горного ветра, прежде легкое и подвижное, отдавало зловонием и могилой.

Я достиг того места, где парк оказался безлюден и напоминал скорее кладбище. Что скрывали эти благоухающие клумбы? Что под ними? Чье тело отдало им жизнь, расплатившись за веру на этом жертвеннике природы?