Рус Марья (Повесть) - Краснов Николай Степанович. Страница 31

Разбирает Марью Ивановну любопытство: что это он вздумал посвататься к ней, какая у него в этом нужда, что его заставляет? Столько сейчас одиноких женщин, мог бы найти и помоложе и без детей, не сошелся же белый свет на ней клином.

Пробует заглянуть ему в глаза — не выдерживает ее взгляда. Значит, что-то тут нечисто. По привычке подумала: «Надо разведать!»

Виду не подала, что у нее есть какие-то сомнения, выдержала до конца деловой тон беседы.

— Женщина я изношенная… Два грудника к тому же… Наверное, не смогу вам уделить столько ласки, сколько бы вам хотелось. Обождите день-два, я подумаю. Да и вы сами подумайте хорошенько!..

На том и порешили. В тот же день Марья Ивановна в райисполкоме навела справки о Викторе. Оказывается, полицаем был, орудовал под чужим именем, а под каким — не знали. Теперь будут знать: «Анатолий».

Переговорила с друзьями-партизанами.

— Лучше бедуй одна. Ишь ты, за твоей спиной хочет спрятаться! Женишок!..

И когда на утро он пришел, у нее уже был готов ответ.

— Не могу я за тебя пойти!.. — сказала с негодованием, как всегда считая, что подлецы обращения на «вы» не заслуживают. — Зачем ты шел в полицию?.. Поэтому ты и сватаешься ко мне, чтобы замаскироваться?!

— Моему проступку нет никакого оправдания… Но я люблю тебя, понимаешь?!

— Этого еще не хватало, чтобы я жила с изменником Родины!.. И кого же ты вырастишь из моих сыновей?! Нет, не будет у нас никакой жизни! Ты в предателях был, я — в партизанах. Ведь чуть что в мире случится, ты меня будешь бояться, как бы я тебя не убила, а я буду бояться, как бы ты меня не убил… Уходи!..

Переступил порог молча, сгорбленный, жалкий — человек с нечистой совестью.

Вот у кого настоящее-то горе, не у нее. Как бы ей ни было сейчас трудно, она в тысячу раз счастливей его.

От этой мысли как-то разом посветлело на душе.

И когда в свой обычный час вышла из дому, это чувство в ней еще более укрепилось — вероятно, от утренней свежести, от слепящего мартовского солнца, от предчувствия близкой весны.

Женщины, столпившиеся у райсовета, заметив Самонину, перестали разговаривать.

— Тише, капитанша идет… — чей-то предостерегающий шепот.

— А ну, с дороги! — шутливо растолкала собеседниц одна из них. — А то Марья Ивановна сейчас нас своими лыжами задавит!..

Самонина, приняв шутку, со смехом заскользила к ним по наледи на своих подкованных мадьярских ботинках с загнувшимися носами да еще разбежалась.

— Стереги-и-ись!..

— А ты не унываешь! — говорят ей.

— А чего унывать?.. Не слышите, что ли, весной пахнет? И войне скоро конец!.. Жизнь будет — умирать не надо!..

По глазам видно, что женщины только что разговаривали о ней. Ничего не поделаешь, задала Марья Ивановна работы для бабьих языков — кто во что горазд, есть такие, которые брошенкой ее считают, а то и того хуже. На каждый роток не накинешь платок. И нужно ли бояться честному человеку, что кто-то о нем плохо подумает. Если же кому нужно знать истину, то письма Крибуляка, присланные с фронта, всегда при ней. Сама может любые измышления пресечь, и друзья не дадут в обиду, если надо, скажут так скажут: кто побывал в копай-городе, тот за словом в карман не полезет.

Каждая из женщин, пришедших сюда, в райисполком, — со своей нуждой, со своим горем. Живут так же, как Самонина, — одни чуть похуже, другие чуть получше, и мадьярские ботинки у многих, пожалуй, самая модная обувь. Плачутся на свою судьбу. Нельзя им не верить. От выдумки, от брехни слезы из глаз ручьем не побегут и руки не затрясутся…

Одна Ольга Санфирова тут, среди женщин, как белая ворона: чисто одетая, румяная, раздобревшая под крылышком Китранова. Ей ли жаловаться на свою жизнь, а ноет больше всех. Известно, от чего она плачет — от достатка.

К Марье Ивановне льнет Санфирова.

— Жалко мне тебя, подруга! Несчастная ты.

— Жалко, да не так, как себя!.. А что я несчастная — врешь!..

— Я ли тебе не говорила: Самониха, не лезь, куда не следует! Не твое это дело!.. Не послушалась. Ну, и что ты получила? И то, что имела, — потеряла. Дом сожгли. Имущество пропало. Муж уехал.

— Зато совесть у нее чиста! — вступились за Самонину из толпы.

— Молодец она! А я, бабоньки, наверное, ни за что с мужиком своим не рассталась бы!..

— О Марье Ивановне хоть книжку пиши!

— И верно! Хорошая будет книжка!

— Чтоб люди с Марьи Ивановны пример брали!..

— Вряд ли кто захочет так мучиться, как она! — не унимается Санфирова. — Я, например, никогда ей не позавидую… Думаю, и другие не дураки…

— Эка сказанула!.. — опять загалдели женщины. — Все на свете перепутала!.. Семь песен в одну сложила!..

Шкурницу, конечно, не переубедишь.

— И на кой черт, — говорит, — нужен был тебе словак этот! Русского, что ли, себе не нашла?!

Такую чушь порет — в стену не вобьешь…

В обед, накормив детей и уложив их спать, Марья Ивановна подсела к окну и пригрелась на солнышке — думает свою думу. Нет, враки это, что ее жизнь — мученье! Всегда старалась быть полезной людям. А какое удовольствие, подобно Санфировой, жить для себя?.. Красиво надо жить!

Сама Марья Ивановна свою жизнь считает удавшейся, а себя — везучей. В стольких передрягах побыла и уцелела. Такое случалось, что, если рассказать, не всякий поверит. Иной раз задумается, почему ей так везло. Да, наверное, все-таки потому, что Родину свою защищала!..

Блаженно щурится Самонина от света. Две веселые пичужки у нее на виду сели на вербу перед окном и заверещали — любезничают, играются, а одна, словно желая порадовать хозяйку дома и зная, что доставляет ей удовольствие, села прямо на раму окна, резвится и поет, поет — будто и свободу славит, и это сияющее в безбрежной лазури неба весеннее солнце — теплое солнце Родины, без которого нет радости ни птице, ни человеку.

«Все правильно! — думает Марья Ивановна. — Все как надо! Вырастут дети — поймут».

Эпилог

Письма, много писем в старой расписной шкатулке. Потемневшие от времени конверты с нерусскими марками и штемпелями. Из действующей армии, из Прешова, Праги, Братиславы, отовсюду, где довелось Крибуляку или пройти с боями, или работать по заданию своей партии на больших, ответственных должностях. И в каждом — неизменное: как тяжело ему без жены, без сыновей и как он хочет, чтобы они к нему приехали. Так и в первом письме, так и в последнем, написанном за день до той роковой схватки с диверсантами, в которой Крибуляк погиб смертью героя…

На многих фотографиях — Андрей Иваныч в форме майора частей корпуса национальной безопасности новой Чехословацкой республики, он при орденах и, как всегда, собран, подтянут, в его глазах — светлая радость жизни. Андрей Иваныч здесь и один, и со своими улыбающимися, ставшими взрослыми дочерьми, и с друзьями. Но есть и иные фотографии, при виде их сжимается сердце, к горлу подкатывает бесконечно обидная горечь. И трудно поверить, что этот, еще недавно сильный, красивый человек лежит в трауре, под склоненными боевыми знаменами… Трогательно-печален увенчанный пятиконечной звездой темный гранитный обелиск, под которым, как говорит легенда, есть и привезенная курскими партизанами горстка русской земли…

Марья Ивановна часто перечитывает последние письма друга, смотрит на эти фотографии и думает, думает…

А дети, подрастая, все более напоминают своим обличьем отца. Первенец, Андрейка, спокойный и рассудительный, меньшой, Ваня, подвижной, несколько вспыльчивый, но такой же черномазый, лобастый крепыш.

Сызмальства повелось, как завидят партизан или их детишек, так и просияют.

— Наши идут!

И никогда не дадут в обиду партизанят. В школе, в одной из мальчишеских драк, защитили своего товарища, — их и позвали вместе с матерью в учительскую объясняться, и Ваня, первоклашка, с недоумением глядит на строгого директора, никак не может понять, за что их ругают.

— Мы же за большевиков!.. А вы за кого?