Митино счастье (Трагикс по картинкам Александра Кобяка) - Северюхин Дмитрий Яковлевич. Страница 2

Впрочем, трезвый рационализм бабушкиного воспитания не был возведён в абсолют и по меньшей мере раз в году допускал послабления, также имевшие традиционную основу. Эти послабления были связаны с новогодним праздником, предполагающим, как хорошо известно, некоторую долю возвышенного самообмана и условную веру в сказочное волшебство.

Вот почему вся Митина жизнь была овеяна образом и духом Деда Мороза, который вовсе не был для него лишь героем детских книжек и мультфильмов. Дед Мороз воспринимался Митей как некая высшая и справедливейшая субстанция, как единственный праведный Бог, метафизическое существование которого было для него столь же несомненно, как собственные невесомые полёты. Возможно, Митино счастье коренилось во впитанной с детских лет вере в какую-то неопределённую радость связанных с Дедом Морозом будущих событий, которые обязательно должны произойти в его жизни, наполнив её исключительно важным смыслом.

В точно отмеренный срок со счастливой неизбежностью Дед Мороз являлся к Мите, не обращая внимания на все его детские прегрешения — шалости и капризы, потерянные варежки и неубранную детскую комнату, посредственные оценки за четверть и даже дерзкие слова, зачем-то сказанные бабушке. Он всегда был готов терпеливо выслушать робкую декламацию наспех выученного Митей четверостишия и с великодушным снисхождением принимал к сведению Митины несвоевременные простуды, часто вынуждавшие его, к всеобщему неудовольствию взрослых, проводить праздник в постели.

Внешний облик Деда Мороза был переменчив и не всегда соответствовал расхожим иконкам новогодних открыток, но белоснежная ватная борода наличествовала всенепременно. Этой роскошной бороде случалось, чуть сбившись набок, болтаться на шее подвыпившего массовика-затейника в модных кроссовках вместо канонических валенок или же почти целиком закрывать рот какой-то пожилой женщины, из-под подозрительного красного тулупа которой почему-то выглядывал бабушкин фартук.

Но, разумеется, вовсе не это изменчивое и эфемерное земное воплощение Деда Мороза волновало Митю. Куда важнее было связанное с ним непередаваемое ощущение замечательного праздника, пропитанного хвойным духом и густым ароматом разнообразных бабушкиных вкусностей.

Как нравилось Мите наряжать накануне ёлку, по очереди извлекая из ветхой коробки старые ёлочные игрушки, среди которых просто не могло быть нелюбимых! Как замирало его сердце от весёлой толчеи входящих в тесную прихожую шумных гостей! В какой восторг приводило оживлённое взрослое застолье, окрашенное непонятными ему, но всё равно очень смешными шутками! Как любил он полночное торжество государственного гимна, сопровождаемое непременным вставанием, и море шипучего лимонада, и разрешённый бабушкой пьянящий глоток сладковато-горького шампанского, и бесконечно долгую ночь, освещаемую вспышками бенгальских огней, хлопушек и капризной ёлочной гирлянды! И, конечно же, подарки, которые всегда обнаруживались под ёлкой только на следующий день, ближе к обеду, когда первое новогоднее утро уже начинало незаметно перетекать в вечер.

Дед Мороз никогда не подводил Митю. Разворачивая цветные бумажные свёртки и открывая коробки, он ни разу не испытал ни малейшего разочарования. Здесь, у ёлочной крестовины, обильно присыпанной конфетти и преждевременно опавшими иголками, всегда невероятным образом оказывались самые желанные игрушки, заманчивые и загадочные игры, книжки с яркими обложками и захватывающими названиями, великолепные принадлежности для рисования, многие-многие симпатичные и полезные вещицы вроде перочинного ножичка, фонарика или бинокля.

Давно распростившись с детскими игрушками, Митя упрямо сохранял наивную преданность новогоднему ритуалу. Раз в году, на мгновение крепко зажмурив глаза, он непременно загадывал своё самое главное желание, которое обязательно должно было сбыться по воле сказочного патрона, внимательно и чутко следящего за его меняющимися вкусами и пристрастиями. Как и в далёком детстве, Митя продолжал считать себя избранником Деда Мороза и был внутренне убеждён, что именно Дед Мороз определяет повороты его судьбы, подсказывает верную дорогу, подталкивает к самым важным и ответственным решениям.

— Митя, Митя, проснись! — с ноткой укора в голосе щебетала Женечка, энергично теребя его за плечо. Она всегда принимала за сон то блаженное замирание, с которым он, чуть прикрыв глаза, впитывал утреннее тепло её тела и прислушивался к едва уловимому биению близкого ему сердца. — Ну проснись же, Митя! — обиженно повторяла Женечка, пытаясь слабыми руками перевернуть его на спину, чтобы, навалившись ему на грудь, строго заглянуть в лицо.

Время приближалось к полудню, декабрьское солнце уже щедро прогревало маленькую спальню, а его косые лучи, проходившие сквозь широкое многостворчатое окно, весело играли с лёгкой пылью, создавая возле кровати почти непроницаемый световой полог. Ранний скрежет дворниковых лопат за окном сменился нарастающим шумом городского транспорта, на перекрёстке Литейного и Кирочной раздражённо сигналили друг другу суетливые водители, а стальное дребезжание трамваев всё чаще откликалось весёлым хрустальным перезвоном в серванте.

Женечке давно уже наскучило это затянувшееся субботнее утро, ей не терпелось выбраться из душной постели, поскорее привести себя в порядок и погрузиться в приятные заботы выходного дня. Она была целиком в предвкушении предстоящего вечера, который обещал быть для неё весьма насыщенным, а всякое промедление создавало риск скомкать и укоротить приближающееся удовольствие.

Митя, конечно, помнил, что Женечка собиралась сегодня на загородную вечеринку своей старой компании, и ему следовало побыстрее приготовить её любимый кофе с поджаренным хлебом, помочь собрать вещи, купить кое-что в дорогу и проводить на Финляндский вокзал. Но он долго ещё медлил с окончательным пробуждением, любуясь сквозь туман ресниц сердитым изгибом чуть приоткрытых Женечкиных губ и наслаждаясь воздушным прикосновением её тёмных распущенных волос.

Наконец Митя медленно открыл близорукие глаза, нежно обхватил Женечку за плечи и осторожно притянул к себе. Его грудь наполнилась светлым восторгом желанной близости, а лицо, окаймлённое рыжеватым пушком несостоявшейся бороды, расплылось в счастливой улыбке. Но Женечка досадливо высвободилась из его несвоевременных объятий и деловито и несколько демонстративно принялась за свой обычный утренний ритуал. Подчиняясь её воле, он с огорчением распрощался с вожделенной негой и, шаркая неловко нацепленными тапками, покорно побрёл в уборную.

Митя повстречал Женечку в прошлом декабре, в самый канун Нового года, когда печальные размышления о невыносимо-тоскливом одиночестве с особой силой сдавливали его сердце. Женечка выросла в затерявшемся среди безлюдных маньчжурских сопок Благовещенске — странном и милом городке, который из соображений приграничной секретности повернулся спиной к водам могучего Амура. Она приехала в Петербург с несколько наивным намерением поступить в Театральный институт, но то ли опоздала к вступительным экзаменам, то ли потеряла нужные документы и ко времени их встречи уже полгода подыскивала себе какую-нибудь не слишком обременительную работу, ночуя и кормясь поочерёдно у случайных знакомых. В какой-то момент очередь дошла и до Мити, о котором Женечка прослышала от общих друзей, вспомнивших о нём в связи с поиском места для новогоднего гулянья.

После смерти бабушки Митя жил один в слишком большой для него квартире на Литейном проспекте, напротив овеянного литературными легендами дома в стиле вымышленной «мавританской» архитектуры. Некогда уютное семейное гнездо теперь несло явный отпечаток холостяцкого быта, а воцарившийся чуть ли не посреди гостиной компьютер резко выбивался из старомодной обстановки, хранившей память о нескольких петербургских поколениях.