Митино счастье (Трагикс по картинкам Александра Кобяка) - Северюхин Дмитрий Яковлевич. Страница 5

Митя рассеянно кивнул всем сразу и неловко принялся протирать запотевшие очки, не реагируя на вежливое приглашение занять место у стола. Близоруко оглядевшись и не увидев Женечки, он шагнул назад в сени и стал неторопливо подниматься по крутой лестнице в неведомую темноту мансарды. Некрасивая полная девушка, имя которой Митя так и не смог вспомнить, выбежала следом и с помощью многословных и путаных объяснений настойчиво попыталась его остановить. Невпопад ответив ей чем-то вроде приветствия, он упрямо преодолел дюжину высоких ступенек, прошёл по скрипучему верхнему коридору и впотьмах наткнулся на плотно прикрытую дверь, за которой угадывалась какая-то жизнь. Бесшумно приоткрыв её, он на мгновение ослеп от яркого солнечного света, льющегося из круглого окна, и оказался у порога маленькой, заваленной всевозможным дачным хламом комнаты, большую половину которой занимала бесформенная тахта.

На тахте над ворохом беспорядочно скомканного постельного белья возвышалась могучая фигура Гриши в широко распахнутой пёстрой рубахе, которая обнажала его живот, блестевший от влаги выступившей испарины. Он стоял на коленях, глубоко утопавших в мягких складках одеяла, и совершал мощные движения торсом, сопровождая каждый рывок приглушённым хрипом. Прижатое щекой к простыне лицо Женечки, едва различимое сквозь густую сеть распущенных волос, светилось восторгом, глаза были прикрыты, а чуть улыбающиеся губы шевелились в бессвязном причитании.

Митя безмолвно застыл у проёма приоткрытой двери, оцепенело уставившись на плотно соединившиеся тела любовников, не замечающих его присутствия. Их согласованные энергичные движения походили на некое ритуальное действо, методичностью своей выражающее торжество естественной звериной страсти, а вернее сказать — безжалостный цинизм человеческой похоти.

Как разительно отличалось это грубое, агрессивное проявление мужской силы от его, Митиного, трепетно-нежного и, наверное, совсем неумелого поведения в моменты телесной близости. Сколь нелепой показалась Мите сейчас его вечная боязнь причинить Женечке неудобство своей неловкостью, нечаянным резким движением. Каким неуместным было его неотвязное стремление всегда видеть перед собой её лицо, вглядываться в неуловимые движения её губ и глаз, ощущать нежное тепло её дыхания! И с какой наивной доверчивостью внимал он всегда её страстным вздохам и преувеличенным похвалам!

На краткий миг Митю охватило почти непреодолимое желание вдруг шумно обнаружить себя и, каким-то немыслимым образом потеснив Гришу, немедленно вмешаться в наблюдаемое действо, чтобы так же, как он, грубо, по-звериному, овладеть Женечкиным телом, сжимать и мучить её в своих объятиях посреди всего этого дачного хлама, столь несовместимого с проявлением истинно высоких чувств. Но мимолётное наваждение тут же улетучилось, оставив после себя лишь неясное чувство девственно-юношеского стыда и необъяснимой брезгливости.

Нараставший темп движений уже приближал любовный ритуал к наивысшей точке, когда Митя, так и оставшийся незамеченным, заставил себя отпрянуть в полутьму лестницы и, с трудом удерживая равновесие, вслед за собственной тусклой тенью вяло съехал вниз.

Поджидавшая Митю в сенях Беатриса (он наконец вспомнил странное имя Женечкиной некрасивой подруги, хотя её лицо в ту же секунду стёрлось из памяти) снова попыталась оживлённо навязать ему свои ненужные объяснения, но он молча сунул ей в ладонь сложенную пополам открытку со своей считалочкой и пошёл прочь из дома.

Нет, совсем не печаль от неизбежного расставания с любимой, не жгучий позор очевидного мужского поражения, не боль пережитой обиды и не ярость омерзительной ревности испепеляли с этой минуты Митину душу. Митя вдруг со всей ясностью осознал полное крушение своего мира, который когда-то завораживал его непередаваемым ощущением приближающегося праздника и был озарён для него радостным волшебством и любовью. Он увидел, что эта любовь обернулась пустым притворством, нестерпимо жестоким розыгрышем, а угнетавшие его мрачные предчувствия получили несомненное подтверждение.

Ему мерещилось, что в этом лицемерном заговоре против него были замешаны не только неискренние Женечкины друзья, но и неугомонные вокзальные пьяницы, и редкие прохожие, повстречавшиеся ему в минувшую ночь, и неуютный пустующий вагон, и молчаливая заснеженная дорога, и дремлющий в утренней неге береговой посёлок, и само это зимнее утро, представшее, словно в насмешку над ним, в ослепительном солнечном великолепии.

Все нити, связывающие Митю с обыкновенной, общей для всех земной жизнью, с этого мгновения были порваны. В этой почти неведомой ему общей жизни Митя ощутил себя совершенно лишним и бесполезным: какой-то забытой, старой, ненужной ёлочной игрушкой, которая никогда и никого больше не порадует своим радужным блеском, никогда больше не будет вывешена на ёлку.

Выйдя во двор, Митя обогнул замысловатый лабиринт повалившегося штакетника и уверенно направился в ту сторону, куда смотрело круглое окно только что покинутой башенки. В его висках непривычно отдавался учащённый ритм сердца, глаза слезились от ослепительного снежного блеска, ноздри горели от свежей прохлады, предвещавшей скорую встречу с Заливом. Ветхие дачные строения и перекошенные заборы остались позади, местность понемногу снижалась, но горбатые дюны долго ещё прятали от Мити скованную льдом водную равнину. Наконец он взошёл на последнюю, покрытую хрупкой пористой коркой песчаную гряду и увидел простирающееся на много километров голое заснеженное поле Залива, которое сливалось с молочной пеленой небес, заставляя поверить в близость непридуманного края земли. Край этот явственно обозначался первобытным хаосом громоздящихся на берегу льдин и кривыми тёмными соснами, причудливая канва которых уходила вдаль и едва различимым пунктиром растворялась в дымке невидимого горизонта.

Митя всем своим существом воспринял долгожданную картину, выражавшую его представления о реальной плоти бесконечного пространства, но эта картина больше его не пугала.

Впитывая дыхание Залива, Митя начал механически совершать непривычные, но давно продуманные и потому хорошо понятные ему действия. Примеченная им ещё летом ближайшая сосна, наклоненная, как и все ее соседки, в сторону покрытого льдом пляжа, гостеприимно протягивала свои узловатые ветви, которые начинались почти от самого переплетения высоко вырывавшихся из земли мощных корней. Митя сбросил куртку на снег и, обдирая незнакомые с грубой работой ладони, принялся быстро карабкаться вверх. Добравшись до самой толстой, почти горизонтальной ветки, он оседлал её и прислонился спиной к стволу.

Он набросил на шею петлю давно заготовленного толстого шёлкового шнура со специальным скользящим узлом, над изобретением которого ему пришлось изрядно поломать голову. Оставалось обвязать шнур вокруг избранной ветки, предварительно прикинув на глаз свободную длину, необходимую для сильного рывка, способного мгновенно избавить от боли. Выполнив эту несложную задачу, Митя снова откинулся к стволу, запрокинул лицо кверху и, потирая ноющие от холода и ссадин руки, расслабленно замер в меланхолическом спокойствии.

Солнце, пробивающееся сквозь тончайшую кальку облаков, поднималось над Заливом, подходя к наивысшей точке. Близился первый в Митиной жизни новогодний полдень, не суливший ему подарков от Деда Мороза, который, похоже, навсегда отвернулся от него. Митя воспринял этот горький факт с неожиданной для себя лёгкостью и стал равнодушно вслушиваться в звуки со стороны посёлка, постепенно просыпавшегося после затянувшейся праздничной ночи. На смену редким выкрикам проносящихся над Митей чаек пришли далёкие отголоски детского смеха и беззлобной семейной перебранки, назойливый шум прогреваемого автомобильного двигателя, монотонный скрип железных качелей, нескончаемая перекличка собак, грай встревоженных галок и гулкий стук топора, отзывающийся послушным эхом.