Звезда Надежды (СИ) - Багров Вячеслав. Страница 61

Ничего не происходило.

Он нерешительно позвал:

— Ос.

В наушниках тишина, слышится негромкое шипение радио — волн.

— Ос.

Ему послышалось, что в эфире кто — то отозвался, возможно это был чей — то вопрос, но он не был в этом уверен.

Все тихо.

Диски отстегнул зажим, взял кабель и вытащил его из ящика.

Его опять качнуло, но уже дольше, сильнее, он испытал дурноту, головокружение и вялость в теле, пошатнулся и наверное, упал бы, но магнитные ботинки крепко стояли на палубе, словно вросли в нее.

— Ос!

И он резко повернулся назад.

Возможно ему так только показалось — тело, будто набитое ватой, было не послушным и Диски разворачивался, как во сне — долго и беспомощно, вяло…

— Сынок!

Он увидел маму.

Мама стояла перед ним в своем любимом зеленом, в розовых цветах, платье — ветерок играл с ее светлой челкой. Ярко сияло Светило.

Там, где пологий, заросший зеленой травой холм, упирался в синий, деревянный забор, стоял их дом — двухэтажный, с синей крышей и открытыми окнами на первом этаже. Диски разглядел белые занавески на окнах и услышал далекий отрывистый лай собаки.

Его собаки.

Его Новика.

Время — обед.

Он совсем забыл об этом — заигрался.

Было здорово играть в космонавта — он представлял, что уже стал взрослым и сильным и его приняли в экипаж крейсера, для дальнего похода…

Мама.

Она готовила на кухне его любимые сладкие сырники — маленькие и рассыпчатые, и Диски всегда любил сидеть на своем высоком, детском стульчике, болтать под столом ногами и ждать, когда мама поставит перед ним тарелку с сырниками и стакан свежего, вкусно пахнущего молока.

— Ди, ты опять взял папин скафандр. Ты же знаешь, что он не разрешает тебе с ним играть.

Мама говорила мягко, с улыбкой, в углах ее губ обозначились ямочки, глаза — голубые, как небо, смотрели с лаской.

— Мамочка, я только на часок.

— А ты знаешь сколько это — часок? — И она засмеялась, покачала головой: — Ди, Ди, твой «часок» давно прошел. Пора обедать.

— А что мы будем обедать?

— Сырники.

— С молоком?

— С молоком, Ди.

Ему очень хотелось поиграть в космонавта еще, но мама уже здесь, а значит игра закончилась. Да и папа будет ругаться, если узнает про свой скафандр.

— А если ты в нем задохнешься, Ди?

— Не, не задохнусь. Здесь есть такие штуки, они открываются и можно дышать.

Мама приблизила к нему свое лицо и шутя поцеловала стекло гермошлема:

— И как я доберусь до своего сына?

Они дружно рассмеялись.

Он и мама.

В этот момент Диски вспомнил как недавно, в начале лета, они ходили на пляж, купались и загорали. И так получилось, что он пообещал маме не заходить далеко в воду, но все — таки не удержался и зашел. Он выбрал момент, когда мама отвернулась, чтобы сказать что — то тете Сале, и зашагал вперед, погружаясь все глубже и глубже в воду, пока вдруг не провалился в нее с головой.

Он удивленно смотрел под водой по сторонам, не видя ничего страшного в том, что не может выйти на берег. Ему стало интересно. Он даже начал глотать воду — один глоток, второй…

А потом чьи — то руки подхватили его и рывком — сильным, отчаянным, вырвали Диски из воды, и он заревел от стыда за свою беспомощность и от страха, вдруг возникшего, закашлялся, обхватил мамину шею руками, спрятал лицо в ее волосах…

— Сыночек, нам пора идти.

— Уже?

— Ты же не хочешь есть холодные сырники? — Мама наклонила голову на бок.

Она всегда так делала, если хотела сказать, что игра законченна, и никакие отговорки ему не помогут.

— Мамочка, а после обеда я смогу опять поиграть?

— Папа будет недоволен.

— А мы ничего не скажем папе. Я совсем немножко побуду космонавтом!

Мама глубоко вздохнула, в ее голубых, как небо глазах, сверкнули розовые искорки — маленькие, веселые.

— Хорошо, молодой человек. После обеда вы снова сможете быть космонавтом.

Она рассмеялась, глядя в его глаза, и Диски тоже стало смешно и хорошо. Он знал, что рядом с мамой ничего плохого с ним не случится, и даже если он зайдет глубоко в воду, она обязательно придет к нему на помощь.

— Ди, Ди…

Он поднял руки к основанию гермошлема, нащупал округлые головки фиксаторов и, повернув их, разомкнул пневматический зажим.

Стекло гермошлема отскочило вверх и замерло, выпустив облако заледеневшего воздуха и кровавые брызги…

Ос смотрел сквозь стекло гермошлема и звезды казались ему колючими, яркими точками, где — то в необъятном Ничто.

Семь минут.

Он будет стоять здесь, долгие семь минут.

Потом Диски вернется с кабелем, они подключат зонд…

Ему захотелось пройтись в перед — два, три шага навстречу этим звездам. Сколько лет от видит их, уже казалось привык к ним, стал почти к ним равнодушен, его затянула рутина и ежедневная необходимость жить своей, странной, нежеланной жизнью. И вот теперь, так внезапно, так неожиданно, он вдруг по — новому взглянул на них. Это было похоже на вдохновение — мираж сокровенных, не осознаваемых образов и отголосков мыслей.

Семь минут.

Ос отпустил тележку и, обойдя ее, прошел чуть дальше, вперед, немного, до серого куба выключенного сейчас навигационного маяка.

Семь минут.

Много это или мало?

Свет датчиков внутри его гермошлема бросал светлые, веселые блики на стекло, мягко светил из под лица.

Семь минут.

Семь минут, это очень много. За это время можно дойти до конца площадки, постоять там в тишине и покое, и не спеша вернуться к зонду.

Ос остановился в нескольких шагах от тележки.

За семь минут, при желании, можно обойти весь крейсер, заглянуть в каждый его отсек, прислушаться к его желаниям — ярким и бурным, желаниям дальних странствий, ожидания открытия своей сути…

— Ос, — тихий и какой — то робкий голос Диски возник в наушниках, словно голос призрака.

Ос не ответил.

Ос смотрел на звезды — понимающие, знающие Оса, долгие, долгие годы.

За семь минут рождаются и умирают звезды. Они набухают ослепительными, красными пузырями, пожирают миры роящиеся вокруг них, словно мотыльки, и лопаются, разлетаются во все стороны газовыми, раскаленными лохмотьями, чтобы спустя время — бесконечно долгое время, спустя семь минут, собраться вновь и разгореться с прежней, могучей силой, давая жизнь новым, рожденным в огне, мирам…

— Ос! — Громкий и истошный крик Диски резанул его уши и стих, утонул в холоде немигающих звезд.

И он пошел — вперед, не торопливо, но уверенно, и все было, как надо, и все было в порядке. Он шел зная, что вдохновение стоит там, на краю посадочной площадки, за желтым светом разметок, стоит ожидая его — терпеливое и надежное, как верный друг.

Ос ощутил затхлость и удушье внутри самого себя, как если бы не мог, выразить словами нахлынувшие вдруг, чувства. Ему стало душно, до крика, до слез, до исступления.

— Живу хуже собаки… — слова сами вылетели из его рта, но уже не такие привычные, как когда — то. Их смысл стал грубым и неряшливым в потоке чувств Оса — упорядоченных и ясных: — Не то. Все не то…

— Ос, назад! — крик Джила.

Больше Ос ничего не слышал, ни громких криков в наушниках, ни треска радио — помех — ничего. Он спокойно шагал к краю площадки, и его магнитные ботинки при каждом шаге прилипали к стальному полу, словно лапки большого насекомого.

«Он не понимает — Джил, нет, не понимает. Разве мы дышим? Разве можем произнести вслух ритм своего дыхания, его чувства, его мысли, его смысл?»

Шагая по освещенной габаритной разметкой площадке, Ос слагал стихи.

Нет, это было не то! Не то!

Ос замотал головой, его дыхание участилось.

Пропасть здесь не причем. Пропасть это лишь символ его повседневной жизни, его стеснения в груди, его мучения. Разве можно любить это, любить эту муку?