Паноптикум (СИ) - Лимова Александра. Страница 35

Зажигалка никак не хотела работать. Он протянул мне другую, подкурил мне сам, задержавшись взглядом на моем лице и начал сбрасывать скорость, перестраиваясь в крайнюю правую. Я отрицательно мотнула головой глядя ему в глаза и повернула лицо к окну. Эмин вернул автомобиль на среднюю полосу.

— Вот так я узнала значение слова каннибализм. — Сорвано выдохнула дым, стараясь держать себя, сосредоточенно глядя на проплывающую за окном лесопосадку. — Ее родители… они больные люди. И детей кормили. Правда не настолько больные, потому что дети не знали… Их даже выпустили после принудлечения… — Я затянулась почти до кашлевого рефлекса и снова прикрыла глаза. — Три года до Маринкиного выпуска мы были рядом. Мы обе знали, что после выпуска ей некуда будет идти — прописка у нее есть, а значит, квартира от государства ей не светит. Можно, конечно, было бы вступить в судебные тяжбы с государством, но, во-первых это деньги, которые тогда неоткуда было взять, во-вторых это время, а еще нужно будет где-то жить. Инна Ильинична, сотни раз уже проходившая через это, когда выпускники детдома не желали возвращаться домой, отметала любой наш вариант. Ну, не из вредности или еще что… просто она знала систему и опыт у нее был… Там вообще херня полная случилась. В институт Маринка поступила, вроде место в общаге обещали, у нее приоритет как у детдомовской, потом какая-то херня с баллами, типа ошибочно насчитали и отказ в поступлении, видно кому-то сильно на бюджет надо было, а волна вступительных уже прошла и… И Маринка смирилась. Приняла факт, что единственное место, куда она сможет вернуться это ее дом. Клятвенно обещала мне, что найдет работу, начнет откладывать деньги и к моему выпуску у нее будет жилплощадь, пусть и съемная, но отдельная от этих… Говорила какие-то глупости, что я смогу у нее пожить, пока себе квартиру буду выбивать… Перед ее выпуском я пробовала с ней поговорить, а она отмахивалась… Блядь, ну куда вот она собиралась… ну куда, сука… — Я прикрыла ладонью глаза, стискивая зубы и подавляя истерику. Он уже протянул ко мне руку, но я снова отрицательно помотала головой, почти полностью взяв себя под контроль. — А спустя два месяца ее нашли повешенной на кухне дома родителей. Тогда мне казалось, что это самое страшное, но потом я случайно подслушала разговор психолога и директора, где они говорили, что как ни старайся, а девяносто процентов детдомовцев не имеют нормальной жизни. Либо обрекают себя и своих детей на повтор, либо так же как Маринка… Я тогда… я умоляла Инну Ильиничну взять меня туда, на похороны… Блядь, Эмин, не столько потому что проводить, сколь потому что… я хотела ее тело увидеть… что целое…

— Целое? — едва слышно шепнул он, напряженно глядя на дорогу.

— Она три дня в петле… начала разлагаться… думаю, только поэтому целое, — я рассмеялась и сбито заскулила сжимаясь на сидении.

Эмин резко свернул в сторону обочины, едва не спровоцировав аварию. Остановил машину и рванул меня на себя, вдавливая мое лицо себе в плечо и крепко обнимая за плечи. Я чувствовала, как у него так же учащенно бьется сердце и старалась унять дрожь в теле. Не знаю, сколько мы так просидели.

Ткань его свитера на плече намокла от моих дурацких бессмысленных слез. Осталось самое важное. Самые нужное. Ради чего я и начала рассказывать.



— Эмин… — сипло, глухо, совсем не своим голосом начала я, сжав ледяными пальцами ткань на его груди. — Это… их не задушили…. Это паноптикум. И у тебя такой же. Только под тоннами бабла и пафоса. А уроды те же. И я не смогу, если теб… бля-я-ядь… — не сдержала сломленный всхлип, не смогла окончить, потому что разум утонул в смердящих водах ужаса.

— С моей могильной плиты ты снег вытирать не будешь, — очень тихо, но твердо, безапелляционно мне в висок, словно снайперская пуля. И шепотом сказал как отрезал, — я клянусь тебе в этом. — Переводит дыхание и ровнее добавляет, — скорее ты вот как-нибудь доведешь меня и это я с твоего надгробия снег смахивать буду.

Я истерично хихикнула и несильно прикусила его плечо. Он на мгновение сильнее сжал меня в объятиях и расслабил руки, позволяя отстранится. Но не далеко. Перехватила его плечо, прикусывая губу и не отстраняясь окончательно, чтобы сесть на своем сидении. Он непонимающее смотрел в мои глаза. И я едва слышно прошептала:

— Я тебя люблю. Слышишь? Люблю.

Эмин прикусил губу задерживая дыхание и глядя на меня с мучением. Будто я сказала что-то, чего он не знал, что-то страшное. Прикрыл на мгновение глаза, подавляя себя и посмотрел на меня уже почти ровно.

— Я сказал тебе, что к семье пока не поедешь. — Эмин сделал недлинную паузу, глубоко вдохнул и продолжил, твердо глядя мне в глаза. — Давид в Берлине, вернется в Москву через неделю, только тогда поедешь. Город большой, утырков много, он о тебе позаботится от и до, у меня на душе спокойно будет. Потерпи неделю. Давид сейчас решает нюансы с переводом твоего отчима в Берлинскую клинику на следующую операцию. С утра я разговаривал с лечащим врачом, они должны стабилизировать его состояние до допустимого, чтобы беспрепятственно транспортировать его и доставить в больницу уже готовым к операции. Паспорт сестре послезавтра сделают. Тебе тоже.

Смотрела в его глаза, загоняя назад то, что рвалось со дна. Слабость. Бессилие. Желание зареветь и сжаться.

Он усмехнулся, невесело. И негромко продолжил:

— Это не благородство.

Тихо рассеялась, переплетая наши пальцы. Он посмотрел на них.

— Я хотел сказать тебе это в середине весны, когда с делами бы разгрузился. — Перевел взгляд мне в глаза и улыбнулся уголками губ. Свободной рукой потянулся и заправил прядь волос за ухо, огладив пальцем скулу и задержав палец на ней. — Но скажу сейчас. Выходи за меня, Ян.

Душа, нутро, сознание в срыв, внутри все сжалось до боли, отчетливой, тяжелой, страшной. Высвободила руку и дрожащими холодными пальцами огладила его щеку, чувствуя как упоительно кожу кольнула щетина.

— Я за тебя душу продам, Асаев. — Выдохнула совсем негромко, тверже прижав ладонь к его лицу, подсказывая, что это не слова. Это решение.

Он смотрел в мои глаза. Ответ был очевиден. И на дне карих глаз не было ни радости, ни успокоившейся тревоги. Там было эхо боли. Он притянул меня к себе, срывая мне всхлип, сжимая в объятиях, положил подбородок на макушку и тихо выдохнул:

— Я последний кто этого стоит.

И я взвыла. По животному. Отчаянно и сдавленно, протестующе вжимаясь в него и впервые в жизни ни в силах подавить себя. Потому что он единственный кто этого стоит. И единственный, кто этого никогда не примет. Потому и стоит.

* * *

— … и нанять сомелье, высшая школа, международный сертификат, идеальные рекомендации, внушительный опыт работы, включая заморские рестораны, один даже с мишленовской регалией. Да и так парень адекватный очень, сознательный, гарантирую, что проблем с ним не возникнет по части отношения к работе. Он предложил пробную дегустацию, сегодня после закрытия потестим и… вот. Можно я его найму? — спросила я у Эмина Амировича в десять утра в кабинете в его банке.

— Надо — найми, чего спрашиваешь. — Не отрывая взгляд от экрана ноута перед собой сказал он.

— В смысле, чего я спрашиваю? — Я рассматривала гельлак на ногтях, думая, что не мешало бы на коррекцию записаться. Надо посмотреть в планере, когда у меня там свободный вечер. Хотя… Подняла взгляд на Асаева и с грустью заключила, что вот теперь мой планер, надо у него уточнить, когда у меня свободный вечер. — Чего спрашиваю… Ресторан-то твой.

— Я похож на ресторатора? — Эмин скептично приподнял бровь, не отводя взгляда от ноута.

— Если что, ты и на банкира не очень-то похож. — Честно сказала я, задумчиво разглядывая сосредоточенную кавказскую морду, быстро что-то чиркающую в бесчисленных бумагах перед собой, сверяясь с экраном. — Но тут и мышь без твоего разрешения не пукнет. Поэтому я и спрашиваю. Можно пукнуть?

Асаев едва заметно улыбнулся уголком губ, но тут же снова принял вид невьебенно важный и деловой, бросив перед этим на меня одобрительный взгляд.