Дьявол на испытательном сроке (СИ) - Шэй Джина "Pippilotta". Страница 14

Его руки по-прежнему прижимают её к его телу, не давая отодвинуться ни на дюйм, сам он молчит, скользя раскаленными губами по её шее, рисуя языком на её коже странные узоры, заставляя ее хватать ртом воздух.

Она ощущает себя бестолковой. Вот сейчас, когда она вроде бы не проявляет никакого сопротивления, когда она уже окончательно решила, что согласна на эту ночь — только на эту, потом, наверное, будет легче отстаивать свои принципы, — желательно бы хоть как-то ответить Генри на его такой неукротимый порыв. Ей богу, от табуретки и то было бы больше отдачи, чем от Агаты сейчас. Она проводит ладонями по его спине, ощущая, как под тонкой тканью рубашки напрягаются мускулы. Сложно понять, возымело ли это хоть какой-то эффект — Генри по-прежнему не издает ни звука, лишь хрипло дышит и не отрывает губ от её плеча, с которого уже спустил рукав расстегнутого платья, но Агате показалось, что он прижал пальцы на её коже чуть крепче, и это дает слабое ощущение ликования. Он прячется от неё за панцирь, не желая намекать, сколь сильно она его волнует, но даже в этом панцире он, оказывается, не так уж неуязвим. Она тянет ткань его рубашки вверх — смертельно хочется ощутить под пальцами именно его кожу. Добирается — вжимает пальцы в горячую спину, практически как кошка «подбирая когти». Вот теперь ошибиться невозможно — Генри действительно издает короткий, низкий, горловой стон, прямо-таки впившись пальцами в её бедра, сжимая их так, что от его напора перехватывает дыхание. Агата силится не запаниковать, все это для нее в новинку, подобная напористость слишком близко подходит к её страхам. С одной стороны, все тело уже пылает, будто его огонь перекинулся на неё, с другой — рассудок орет благим матом и требует, чтоб её сейчас же стошнило от ужаса. Агата сглатывает ужас в который раз, жмурится, плотнее прижимается к груди Генри, пытаясь спрятаться в его руках от отравляющих ей вечер мыслей. Он снова приникает к её губам, и ей ощутимо легчает. Все в порядке, она с ним, потому что сама этого хочет, и никак иначе. Ей действительно хочется, и потяжелевшие груди, и с каждой секундой усиливающийся спазм внизу живота являются тому свидетельствами.

Агата расстегивает несколько верхних пуговиц рубашки Генри, и он стаскивает её через голову, так резко отшвырнув её от себя, будто ткань жжет его сильнее распятия. В этот раз Агата прижимается к нему сама, не дожидаясь, пока он вновь притянет её к себе. Касается ладонями его груди, практически раскаленной кожи, скользит по плечам. Раздается треск, и Агата даже не сразу понимает, что это был практически предсмертный вопль её платья, — Генри, видимо, надоела эта преграда между их телами, и он разделался с ней без особых церемоний.

— Я могла его снять, — с легкой укоризной шепчет Агата.

— Ну, извини, — хмыкает Генри и отбрасывает останки платья в сторону. Ладно. Это было обычное форменное платье Лазарета, в шкафу таких еще три висит, и на складе можно получить запасное. Куда важней сейчас он — его страсть, его желание. Хорошо, что вокруг темнота, Агата боится думать о том, что он бы сейчас видел её — всю её, совершенно обнаженной. Мрак же окутывает, прячет, будто освобождая её от ответственности за то, что она слишком глубоко отдается собственным эмоциональным порывам. От его рук, опустившихся на её талию, по всему её телу разливается слабость, но все же она не идет у неё на поводу — она сама тянется к Генри, желая ощутить больше, чем он ей дает, желая поцеловать его самостоятельно, задав ему тот характер поцелуя, который нужен ей. И она получает свое — когда их тела соприкасаются — кожа к коже, никаких помех, когда губы снова встречаются в жадном поцелуе, ощущений оказывается столько, что Генри и сам не выдерживает и тихо стонет. Сама же Агата едва ощущает себя, во всем её существе с каждой секундой невыносимым становится томление. Генри будто бы ощущает это — чуть подается вперед, заставляя Агату лечь на спину. Он практически не отрывается от её губ, осторожно опускает ладонь на заветный треугольник внизу живота. Еще один короткий разряд, снова накатывает удушливая волна паники, но Агате сейчас, уже практически захмелевшей от его поцелуев и раскаленных касаний, — уже все нипочем. Она лишь тихонько вздрагивает, крепче вцепляется в его плечи, слабо стонет. Ей нравится. Ей нравится, как чуткие пальцы касаются клитора, дразнят его, она готова скулить от того, насколько сильно, практически невыносимо удовольствие от этой ласки. И она-таки скулит, извивается, то ли пытаясь увернуться от его пальцев, то ли для того, чтобы эта пытка стала еще мучительней и слаще.

Он отрывается от её губ, и это оказывается обидно, но губы Генри вновь оказываются на её плечах, вновь спускаются ниже, к груди, пальцы свободной руки сжимают один сосок, дерзкий язык измывается над вторым, а Агата уже задыхается. Каждое его прикосновение — как терпкое, теплое вино, которое хочется медленно смаковать и пьянеть-пьянеть-пьянеть от каждого из них. Агате утром будет стыдно от того, что она сейчас так несдержанно стонет, от того, что выгибается навстречу рукам Генри, от того, как все сильней её охватывает огонь желания. Но стыдно будет утром, не сейчас, сейчас его пальцы осторожно скользят по её таким влажным складочкам, подбираясь к самой чувствительной точке ее тела.

— Ну что, хочешь? — шепчет Генри, снова возвращаясь к её губам. Он будто издевается, снова сталкивая её с самой собой, с необходимостью осознанно принять решение. Он ведь все это наверняка чувствует. Да и просто, нельзя же столько времени ласкаться друг с дружкой и при этом не испытывать желания.

— Хочу, — Агата почти рычит, тянется к нему, обвивает руками спину, впивается зубами в плечо. Не очень сильно, но в конце концов, не он ли говорил, что его болевой порог гораздо выше, чем у большинства местных обитателей? Она уже кипит, она сама движется навстречу его пальцам, заставляя их глубже проникнуть внутрь неё, чтобы удовольствия стало больше. Когда его пальцы исчезают — Агата только и может, что издать тихий обиженный всхлип, а Генри тихо смеется.

— И кто тут кого совращает, а? — шепчет он, и у Агаты пылают щеки. Но она не успевает возмутиться, потому что… потому что ощущает прикосновение к её бедру твердой плоти. Становится совсем чуточку страшно. Агата сомневается, что не сгорела бы со стыда, доведись ей увидеть мужской фаллос воочию, но… любопытство все же берет верх, и она тянется к паху Генри осторожными пальцами, изучая, знакомясь. Член оказывается твердый…

— Большой… — тихонько выдыхает Агата, пытаясь представить, как этот вот орган в ней окажется.

— Ты мне сейчас польстить пытаешься или боишься? — фырчит Генри.

— Боюсь, — сознается Агата.

— Птичка, просто доверься мне, — прямо-таки умоляюще шепчет Генри.

В его лице внезапно Агате мерещится некая слабость, будто доверием его в жизни не особенно удостаивали.

— Я верю, Генри, верю, — торопливо шепчет она, и демон расслабляется.

Кожа там существенно нежнее, и ощутив, как Генри шумно хватает ртом воздух от её прикосновений, Агата с трудом удерживается, чтобы не сжать головку члена сильнее. Ей нравится, ей чрезвычайно нравится ощущать, что не одну её трясет от этой сумасшедшей близости. Генри чуть изменяет положение тела, упирается своей плотью прямиком в её нежные складочки, будто намекая, что до основного, такого долгожданного процесса остается совсем чуть-чуть, и что лучше бы не ждать вовсе. Агата не ждет, она чуть напрягается, подстраиваясь под его позу, и осторожно, не выпуская из пальцев напряженную головку его члена, направляет её куда нужно. Генри двигает бедрами, и изо рта Агаты вырывается стон. Наконец-то. Наконец-то она ощущает его плоть, её неторопливое движение. Кажется, что она ждала всю предшествующую жизнь именно этого ощущения. Кажется, что никогда, никогда в её жизни она не испытывала столько удовольствия сразу, но он снова и снова проникает в неё, находит губами её губы, и настоящее становится все лучше и лучше, хотя в каждое отдельное мгновение кажется невозможно, что наслаждение станет сильнее, но с каждой секундой, с каждым стоном, с каждым движением навстречу его члену все существо Агаты наполняется все большим блаженством.