Вкус вишнёвой лжи (СИ) - Angel-of-Death. Страница 64

— Стас… Стас, я… — хватает ртом воздух, собирается подняться со стула, но тут же опускается обратно. — Стас, я не знала… — пищит Элли.

— Что, блять, ты не знала? Твою мать… — запускаю пальцы в волосы.

Руки так и чешутся что-нибудь сломать или разгромить. А ещё больше я хочу разукрасить тупое лицо своего брата. Почему он так спокоен? Только что узнал, что его тёлка крутит роман не только с ним, но и со мной. Какого хрена?!

Пинаю ближайший стул — он отлетает в сторону и падает, практически задевая отца, решившего всё-таки сесть за стол и поужинать. Ни капли не смутившись, папа спокойно проходит мимо меня и садится напротив Артёма. Стула мало: я словно кот смахиваю со стола ближайшие тарелки, и те с грохотом разлетаются по полу.

Элли лепечет что-то невнятное. Отец придвигает к себе тарелку с мясом и безмятежно принимается за ужин.

— Стас, что происходит? — испуганно бормочет мама. — Что ты здесь устроил? Как это понимать?

Никто не обращает на неё внимания.

— Это правда? — спокойно спрашивает Тёма после непродолжительного молчания.

Смотрит на Макееву, чуть поджимает губы. Расстроен, даже злиться. Я вижу это. Вижу сквозь спокойную маску, которую братец вечно держит ради отца.

Элли вот-вот разревётся. Её щёки красные, губы дрожат, взгляд испуганный и стыдливый.

Так и не дождавшись ответа, брат спокойно поднимается на ноги.

— Выйдем, Стас. Поговорим, — не смотрит на меня, и это так сильно бесит, что я не выдерживаю.

— Давай прям здесь! — мне требуется шаг, чтобы оказаться рядом с Тёмой и схватит его за грудки.

Секунда, и мой кулак наконец-то достигает лица брата, затем ещё раз и ещё, пока парень не заваливается на пол, а я вместе с ним. Брат не сопротивляется и, видимо, не собирался этого делать с самого начала. Какого чёрта он не ударяет в ответ? Я ведь был с его девушкой, целовал её, трогал, обнимал. Делал с ней всё, что только хотел! Единственное лишь не трахал.

Мама пищит и просит отца остановить нас, но тот даже не поднимается с места.

Губа брата разбита, бровь тоже, и кровь застилает половину лица. А Тёма просто лежит и позволяет мне избивать его словно грушу.

— Прекратите! — слышу голос Элли. — Стас! Тёма! Хватит! — рыдает? — Я беременна!

Замираю — кулак так и не достигает брата — и, кажется, куда-то падаю.

— Твою мать! — отец неожиданно бросает ложку в тарелку. — И кто из вас так налажал?

Мне почему-то становится смешно. Ярость испаряется, а лицо Тёмы перестаёт интересовать меня в качестве груши. Я сижу на нём как девчонка на парне, зачем-то хлопаю по груди ладонями, а потом небрежно пытаюсь стереть с его щёк кровь. Лишь сильнее размазываю, оставляю в покое, поднимаюсь на ноги. Протягиваю руку брату, чтобы помочь встать, и лишь потом оборачиваюсь к Макеевой.

— Ну, явно не я, — смеюсь. — Да, ведь? Моя любимая Элли, — с издёвкой. — Ты так долго динамила меня. «Я хочу особенный первый раз», — передразниваю девушку, наслаждаясь её слезами. — А сама прыгала на члене моего братца. Браво.

Аплодирую ровно четыре раза. Блондинка закрывает рот руками, содрогаясь в рыданиях, но мне не жаль её. Ни капли.

— Поздравляю, Тём. Скоро станешь папочкой, — хлопаю брата по плечу. — Ну, или кто-то другой. Она ж у нас любвеобильная дама.

Больше оставаться здесь смысла нет. В последний раз осмотрев присутствующих, иду к выходу. Я опустошён. Выжат. Изуродован. Уничтожен. Сожжён заживо. Скормлен псам.

Спускаюсь на лифте, пытаюсь оттереть от рук кровь брата. Не получается. Достаю сотовый, снимаю блокировку. Тут же натыкаюсь на незакрытую вкладку с сообщением от Элли.

«Я тебя тоже очень люблю, пупсик».

Сучка.

Ложь 46. Стас

Предательство — худшее из того, что может прийти на ум человеку, а коварство и обман не приведут ко благу, и тот, кто прибегает к ним, всегда слеп и безрассуден. (Ибн аль-Мукаффа Абдаллах. Калила и Димна)

МЫ — Любовь

Ложь 46. Стас

Мотор ревёт. Ветер хлещет по лицу, и приходится щуриться, чтобы разглядеть дорогу. Мотоциклетный шлем я разъебал вдребезги, как только оказался на стоянке. Порезал руку, но боли не чувствую. Пальцы в крови, одежда местами тоже.

Голова кругом. Всё как в тумане. Противные мысли о недавнем вечере съедают мозги подобно опарышам, копошатся в черепной коробке, раздражают. Чтобы избавиться от них, ускоряюсь, но адреналин не помогает.

Мне не хватает воздуха, словно чья-то рука сдавливает горло. Перекрывает кислород, пытается уничтожить, раздавить, сломать. И я знаю, кому принадлежат пальцы. Элли. Элеоноре Макеевой. Той, кто клялась мне в любви, а сама скакала на члене брата. Той, ради которой я готов был продать душу Дьяволу. Той, кто воткнула мне нож в сердце по самую рукоятку.

Но чуток промахнулась. Я жив. И дикая боль медленно убивает.

Где я проглядел? В какой момент упустил реальность? Когда она начала обманывать меня?

Не помню, как добираюсь до дома. Торможу прямо перед подъездом, кое-как слезаю с байка. Как только чувствую под ногами асфальт, злость новой волной разрывает тело.

— Сука!

Со всей силы пинаю мотоцикл — тот с грохотом заваливается на бок, издавая противный скрежет. Даже не забрав ключи от железного коня, направляюсь в здание. Лифт. Нужный этаж — кнопка не слушается, приходится раздражённо нажать несколько раз — дверь. Ключи два раза выскальзывают из трясущихся пальцев, а потом заедают в замке.

Справившись с преградой, оказываюсь в студии. Закрываю дверь на замок, зло отбрасываю связку в сторону.

Замираю.

Пустота.

В висках пульсирует тишина, душно, я задыхаюсь.

Не понимаю, где я и что делаю.

Меня тошнит.

Я стою посреди квартиры словно статуя, а потом иду. Открываю холодильник, пустым взглядом осматриваю его, закрываю. Поворачиваюсь к бару — иду к нему будто под гипнозом. Достаю бутылку с водкой, стакан. Делаю всё машинально — внутри пустота и какая-то противная зарождающаяся хрень. Паника? Злость? Боль? Что это, мать его, такое?

Наливаю немного водки, залпом выпиваю. Морщусь. Наливаю следующий.

«Я беременна».

Ярость вспыхивает неожиданно: не успеваю сообразить, как бутылка летит в стену и разбивается. Следом отправляется стакан. Стул оказывается в моих руках, а потом летит в бар. Стекло, бутылки, зеркала — всё это с дребезгом разлетается на части.

Это не успокаивает: за ножки хватаю другой стул, подхожу к плазме, замахиваюсь. Телевизор стонет, трескается, а после третьего удара падает на пол. Не останавливаюсь: ломаю стеклянный столик, пинаю кресло, переворачиваю диван. Стул трещит после удара о пол, ломается, и я бросаю его в сторону.

Сраный телевизор, которым мы с ней смотрели.

Чёртово кресло, в котором она любила сидеть, обнимая колени.

Диван, ещё помнящий наши объятия и поцелуи.

«Девушка Тёмы».

«Моя девушка».

«Девушка».

«Я беременна».

Опрокидываю шкаф, и книги водопадом разлетается по полу. Одна из них открывается, и в сторону отлетает фотография. Улыбающееся лицо Элли пронзает душу острыми клинками, будто палач за моей спиной вонзает в спину острые ножи, как только подвернётся момент. Я и забыл, что использовал снимок Макеевой в качестве закладки.

Злость неожиданно исчезает, возвращается удушающая боль. Такая сильная, что хочется разодрать ногтями глотку, лишь бы вытащить этот кусок дерьма из души.

Нагибаюсь, поднимаю. Несколько секунд смотрю на девушку, а потом медленно сминаю фото. Пальцы расслабляются, и комок падает под ноги.

Я возвращаюсь к уничтоженной барной стойке. Среди мусора, разлитого алкоголя и осколков нахожу уцелевшую бутылку виски и стакан. Иду к столу, сажусь на диванчик.

Достаю из кармана помятую пачку сигарет, прикуриваю прямо в квартире.

Виски в стакан. Глоток. Затяжка.

Почему так больно, когда тебе разбивают сердце? Оно ведь целое, нетронутое. Просто кусок мяса, гоняющий кровь по венам. Его в принципе невозможно разбить. А такое чувство, будто его вырывали из груди, раздавили, потушили о него окурки, а потом запихнули обратно.