Орлята (Рассказы) - Гельфандбейн Григорий Михайлович "Составитель". Страница 32

Потом надвинулся туман — заслонил и копны, и гречиху, и тяжело упал на нее, окутал.

Утро наступило солнечное. Но после дождя было холодно и потому отец не велел Оксане гнать скотину в степь — пусть пасется в огороде. А может, и еще почему-то не велел?..

Но Оксане не сиделось дома. Она уже и хлеб в котомочку положила, и воды в бутылку налила, и за пазуху спрятала немного табаку в узелке, дедушка дал: может, курящий человек… Ну, гнать бы да и все, а отец, как нарочно, разжалобился: холодно…

Наконец он ушел со двора. Девушка скорей за харчи, выпустила скотину из загородки и погнала в степь.

Кое-где на голой и пустынной степи маячили ряды копен, раскиданных ветром. Между ними тут и там паслась скотина… А вон их гречиха полосочкой белеет, а возле нее кто-то, верно, ячмень докашивает…

Вот не везет! Это совсем рядом с гречихой. Нельзя будет и еду отнести.

Опечалилась Оксана. Пригнала на место и, задумавшись, стала у копны. Смотрела на косца. Нет, увидит, пойдет она в гречиху, а он догадается — да за ней: что, мол, здесь? Нет, лучше подождать. Может, он сядет отдохнуть или точить косу…

Стояла у копны, держа в руках наготове мешочек и бутылку.

«Если что, — думала, — шмыг в гречиху, словно за перепелочкой. Отдать — и обратно. Вот только он до края дойдёт, да отвернет».

Тут Оксана взглянула в сторону да так и замерла вся. От кургана, что верстах в двух всего, неслись три всадника. И прямо сюда.

«Неужели сюда?»

Подъехали к косарю, покрутились, — верно, спрашивали о чем-то. Потом один крикнул что-то и — ой, горенько мое! — влетел в гречиху. Проскакал одним краем, потом серединою. Ой, вдруг стал! Крикнул и рукою махнул. Те двое бросились к нему.

В то же мгновение на голову Оксаны словно гора свалилась, — она тихо опустилась на землю и закрыла лицо руками. А голову, как перепелочка спугнутая, — под сноп. Дрожала вся.

Тишина. Так было миг, а может, минуту, может, больше. И сразу хлопнуло, словно кнутом кто хлестнул. Тишина. И снова — хлоп. А потом мимо копен, как вихрь, пронеслись, протопали казаки.

Оксана вся дрожала и боялась даже посмотреть. Наконец, решилась и испуганно выглянула из-за копны. В степи стало пасмурно. А может, ей так показалось? Тени туч неслышно, на цыпочках, в отчаянии блуждали по бороздам. Ой, побежали, побежали… А наперерез им казаки, как три ворона, пролетели низко-низко над землей. Рядом — гречиха… и побита, побита копытами!

У девушки захватило дыхание.

«На конях поедут… — шептал отец ночью… — это ж всю гречиху побьют».

«…Он знал, и мать знала. Это он казакам сказал! Он, он!» Как держалась руками за концы красного платка, так в отчаянии и сорвала его. И простоволосая, держа платок в руке, побрела в гречиху. Стала. Человек у ног ее лежал навзничь, недвижимый. На лбу, повыше бровей, чернело пятно, под головою лужа кровавая…

Перед глазами Оксаны плыл туман, она едва стояла, скорбно потупясь. Потом склонилась и накрыла лицо убитого красным платком. Еще постояла немного и на цыпочках побрела из гречихи…

Как привидение, шла по жнивью, грустными глазами смотрела вперед… Дальше, дальше… Вот уж едва маячит гречиха. Набегали тени, крыльями черными касались ее и летели дальше. Звенел простор. А даль синяя, солнцем расшитая, смотрела в глаза… и ждала…

Тазрет Бесаев

НАКАЗ ОТЦА

Рассказ

Веселым, озорным мальчиком рос Гета, сын пастуха. Жители селения хорошо знали его повадки: идя по узкой горной улочке, он то перепрыгивал с одного края расщелины на другой, то швырял камнями и поднимал такой шум, что собаки разрывались от лая, а куры с громким кудахтаньем разбегались в разные стороны. К пастуху часто приходили с жалобами на сына:

— Цола, ты бедный пастух. Негоже, когда сын бедняка непочтителен с уважаемыми людьми. Смотри за Гетой хорошенько, а то что же это такое — никому проходу не дает!

Цола молча слушал. Раз он сказал сыну:

— Почему ты так озорничаешь? Если у тебя много сил и тебе некуда их девать, пойдем со мной на пастбище, поможешь мне пасти стадо…

— Я согласен, дада! — обрадованно заговорил Гета. — Что мне делать в ауле? Играть в альчики с малышами? Мне тут скучно… Я пойду с тобой на просторные луга и буду петь и скакать сколько мне захочется.

И вот Гета вместе с отцом стал ходить по лесам и горам, громко распевая веселые песни. Седые вершины эхом вторили ему. Когда наступал полдень и стадо отдыхало, Цола закутывался в бурку и дремал. А Гета втыкал в землю чабанскую палку, вешал на нее свою старенькую баранью шапку и, не уставая, плясал и пел.

— Хеп! Хеп! — хлопал он в ладоши.

Ноги его то выбивали чечетку, то выписывали затейливые фигуры. Собственное горло заменяло мальчику гармонь. Эх, как весело было ему!

Просыпался Цола. Ласково смотрел он на сына и глубоко вздыхал: вспоминались пастуху дни молодости — он ведь тоже когда-то был полон лихости и веселья, никто в ауле не мог переплясать его.

Конечно, отцу хотелось, чтобы Гета поскорее вырос, начал помогать семье. Но были у него и другие мысли. Слушая песни сына, глядя, как, забыв обо всем на свете, он танцует, старый Цола думал: «Пусть продлятся его беззаботные детские дни… Что я могу дать ему? Разве одевал я его в богатые одежды? Разве видел он игры, кроме игры в кости? Это счастье, что душа моего сына богата задором и весельем. Так пусть поет звонкие песни, пусть танцует!»

Как-то раз, когда они были на пастбище, Цола сказал сыну, что должен отлучиться.

— Схожу в соседнее селение и вечером вернусь.

Гета остался один. Как хотелось ему поплясать вокруг чабанской палки, — только сейчас не время. Надо было во все глаза смотреть за стадом — чтобы волк близко не подошел, чтобы не отбился козленок или овца…

Отец вернулся затемно. Он был угрюм и неразговорчив. Долго сидел он у костра, устремив взгляд в синеющую даль. Гета ласкался к отцу, стараясь развеселить его шутками, но Цола ни разу не улыбнулся.

«Что случилось? — раздумывал мальчик. — Может, кто-то обидел отца?»

Через два дня Цола снова куда-то ушел. И на этот раз вернулся он поздно и был угрюм.

Прошла неделя.

Однажды Гета нашел на лугу большой кусок мела. На стоянке около шалаша лежала длинная каменная плита, и Гета, помогая себе языком, старательно вывел на ней: «Г. Ц. 1919».

Отец подошел к нему и стал спрашивать:

— Что это за каракули? Зачем ты пишешь на камне?

— Это не каракули, отец. В прошлом году товарищи научили меня писать буквы. — Гета удовлетворенно улыбнулся. — Видишь, я написал: «Г. Ц.» — это значит Гета Цолаевич, а потом год — тысяча девятьсот девятнадцатый… Вот пойду этой осенью в школу, прочту все мудрые книги и стану самым большим начальником!

— Брось свои шутки, — заговорил Цола. — Сейчас не время шутить… Какая школа? Какие книги? И где ты видел, чтобы сын пастуха стал начальником? Идет гражданская война, и еще неизвестно, чем все это кончится…

Отец круто повернулся и зашагал к стаду. А Гета стер надпись на камне и, размахнувшись, изо всех сил швырнул мел вниз, в ущелье.

Но что это? Гета глазам своим не верил: на той стороне ущелья скакали всадники. Они пропали в балке, потом снова выехали на тропинку. У каждого была винтовка за плечами, все в высоких фуражках, выгоревших на солнце, поблескивают погоны…

— Отец! — позвал взволнованный Гета. — Отец!..

Через минуту Цола был у шалаша.

— Кажется, это за мной, — одними губами прошептал старый пастух. — Тупчан сделал свое черное дело!.. Слушай, Гета, если меня заберут, помни… в пещере у поворота в Зеленую долину… комиссар… его ранили деникинцы. Я носил ему пищу, теперь ты должен заменить меня… Коли что нужно, спроси у Харитона. Понял?

— Понял, дада, — словно во сне отвечал Гета. — Я сделаю все, что ты сказал…