Сказки человека, который дружил с драконом - Ефимов Дмитрий Георгиевич. Страница 16

Приходил Человек всегда днём, когда все службы закончились, дабы по возможности побыть в храме одному. Священник, целыми днями суетившийся по строительству, был заинтригован не меньше остальных, но не подходил и вопросы не задавал, интуитивно чувствуя, что эту Душу тревожить не стоит.

При церкви была маленькая кухонька. Однажды, когда Человек сидел на своей лавке в ожидании, когда закончат молиться огоньки его свечей, Священник подошёл и будто старому знакомому предложил:

— Пообедаете со мной?

— Да, — просто ответил Человек в чёрной кожаной куртке.

За обедом они разговорились. И с тех пор часто обедали вместе. А ещё чаще спорили. Человек многого не понимал в Христианстве и со многим в Евангелии был не согласен. Как и у Священника, смирение не входило в число его достоинств.

Придя как-то раз днём, как обычно, он с удивлением обнаружил, что служба ещё не закончилась. Он даже не смог войти в храм, так как тот был переполнен, и люди стояли даже в дверях. Такого ему видеть не приходилось.

— Ну что ж. Не повезло! — сказал он сам себе, купил две свечи и стал протискиваться к своей иконе, дабы поставить свечи и уйти. Толкаться в переполненном храме его не прельщало. Однако добравшись до пункта назначения, он обнаружил, что в подсвечнике перед иконой нет ни одного свободного места. Обречённо вздохнув, он забился в самый дальний угол, сел на маленькую деревянную приставку и, положив свои свечи на колени, начал ждать.

Постепенно из песнопений, молитв и разговоров окружающих он понял, что сегодня Родительская суббота — день, когда поминают умерших родителей и близких. Перед проповедью Священник сказал, что всем после службы надо взять с собой святую воду, поехать на кладбище и цветочком окропить этой водой могилы близких. И сделать чего-то там ещё — что именно Человек не понял. А потом была проповедь. Священник говорил долго и нудно. Об усопших, о погибших в бою, об умерших от болезни. И закончил словами:

— Дорогие братья и сёстры. В этот знаменательный день, в Родительскую субботу, нам разрешено помянуть в церкви даже тех усопших, которые покончили жизнь самоубийством по сумасшествию. Естественно только тех, у кого есть справка. Помолимся и о них братья и сёстры.

— Почему только об самоубийцах сумасшедших? — изумился Человек. — Разве милосердие и сострадание должно зависеть от наличия медицинской справки? Надо спросить у Священника.

И он остался.

Священник и Человек сидели недалеко от церкви на лавочке на краю кладбища под большим раскидистым кустом, сплошь усыпанным громадными лиловыми цветами, похожими на лилии. Из-за традиции сажать на могиле горную сосну или кипарис, кладбище скорее напоминало парк, и от него веяло покоем и вечностью. Именно ощущение вечности витало над могилами, и зашедший сюда особенно остро ощущал ту незыблимую истину, что всё, придя однажды в этот мир, уже не исчезает, а остаётся в нём навсегда, пусть и в ином измерении.

— Скажи, Священник, — спросил Человек в чёрной кожаной куртке, — почему в церкви можно молиться лишь за тех самоубийц, которые были сумасшедшими?

— Видишь ли, — Священник на секунду прервался, чтобы стряхнуть с рясы назойливого зелёного жука, — когда человек рождается, Бог даёт ему душу. Человек приходит в этот мир по воле Божьей и уйти может только по Его же воле. Если человек сам уходит из жизни, то это означает, что он ослушался воли Господа. И за это его ждёт Ад.

— Неужели всех? Ведь причины, побудившие к этому, бывают разные.

— Всех! Все без исключения, в Аду! Никому не дано право ослушаться Бога! Независимо от причин!

— Знаешь! — подумав, сказал Человек, — я знал одну девочку, дочь известного артиста. Он развёлся с женой, и по суду ребёнка оставили матери. У женщины же что-то случилось с психикой, и она возненавидела дочь. Она била её, морила голодом и всячески издевалась. Девочка терпела, сколько могла. А когда сил терпеть больше не стало — повесилась. Она тоже в Аду?

— Да! Она в Аду! — подтвердил Священник.

— Как же так? Ты говорил, что Бог, — это Любовь, Любовь и ещё раз Любовь. И что Его любовь к нам сильнее любви любого человека. Ни одна нормальная мать не отказалась бы от своей дочери за то, что та покончила жизнь самоубийством. И никогда бы не отправила её в Ад за то, что та не могла больше мучиться. По-твоему же получается, что Его любовь не только слабее любви матери, но… — Человек запнулся. — Что же это вообще тогда за любовь?

— Она ослушалась Бога. Как ты не понимаешь! ОНА ОСЛУШАЛАСЬ БОГА!

— Мне казалось, — зашипел Человек яростно, — что Бог, это прежде всего Добро, Сострадание и Милосердие. Это деспоты и диктаторы наказывают за то, что их ослушались. Так поступает Зло. Если она в Аду, то такой Бог не является ни Добром, ни Состраданием, ни Милосердием. Она умерла потому, что больше не было сил мучиться. Это слабость. А слабость заслуживает сострадания и помощи, а не наказания. Если Он отправил её в Ад, то такой Бог не заслуживает ни Любви, ни Уважения. Он жесток. И достоин Он только презрения.

— Опомнись! — всплеснул руками Священник. — Ты не должен судить Господа! Ты должен смиренно принимать Его волю! Какова бы она ни была. И молить Его о спасении своей души. А иначе ты попадёшь в Ад!

— Да лучше в Ад, чем к такому Богу, который мог отправить туда девочку только за то, что она не могла… не могла больше страдать.

— Знаешь! — взорвался Священник. — Если ты умрёшь раньше меня, я буду молиться, чтобы хотя бы во сне, увидеть тебя там, где ты будешь мучиться. И чтобы ты мне сказал: «Священник, я был не прав!»

На следующий день Человек в церковь не пришёл. Не пришёл он и на следующий день. А когда через два дня появился, то поставил свои свечи, сел ждать на лавку и не поздоровался со Священником, когда тот вошёл. Человек был зол. Был зол и Священник. И поэтому он полчаса копался в алтаре, демонстративно не замечая плачущую женщину, смиренно ожидавшую его у ступеней Царских Врат.

По всему было видно, что у женщины случилось нечто ужасное. Она стояла, казалось, даже не сгорбившаяся, а вся какая-то сломанная под навалившейся на неё невидимой тяжестью. Рыдания душили её, временами она вздрагивала и то и дело неистово мотала головой, как будто пыталась сбросить что-то липкое и удушливое, но это липкое и удушливое вцепилось в неё намертво.

Она простояла так полчаса, пока её глухие всхлипывания не достучались даже до совести Священника. Священник вышел, спустился по ступеням, поправил на груди большой серебряный крест и с видом человека, привыкшего выслушивать чужие горести, спросил:

— Что случилось?

Женщина подняла на него полные отчаяния и надежды глаза. И начала говорить дрожащим полным боли голосом.

— Моя дочь выбросилась из окна. Я знаю, что самоубийц отпевать запрещено. Но, может, она задохнулась. Может, вы помолитесь за неё. Может… ей будет хоть чуть-чуть… чуть-чуть легче.

Священник отшатнулся от неё как от прокажённой, судорожно перекрестившись.

— Я не могу. Нам нельзя.

Женщина в отчаянии рухнула на колени, вцепилась обеими руками в полы его рясы и, быстро быстро глотая слова, начала умолять:

— Я прошу вас… я прошу… вас, прошу, я умоляю. Ей очень надо… надо… очень.

— Я не могу. Нам запрещено! Запрещено! Понимаете?

Священник попытался вырвать полы рясы, но она вцепилась в них намертво.

Человек, наблюдавший за всем этим из своего угла, встал, неторопливо прошёл через всю церковь, остановился возле Священника и скрючившейся у его ног женщины и уставился ему в лицо немигающим взглядом. Он ничего не говорил. Просто стоял и смотрел. Священник не выдержал:

— Я не могу. Меня лишат сана.

— А мне казалось, что доброе дело только тогда доброе дело, когда человек его сделал бы, даже если за него полагалось бы наказание, а не награда. Просто потому, что так велит ему сердце.