Командарм (СИ) - Мах Макс. Страница 48
А потом Маяковский поднялся нехотя из-за стола, почти по-хамски демонстрируя нежелание знакомиться, здороваться, вообще что-нибудь делать для окружающих неблагодарных сапиенсов. Встал, оглянулся, поднял руку для вялого — через "не могу" — приветствия, увидел Рашель, и… Он буквально расцвел вдруг, наполнился жизнью, засверкал, увеличился в размерах.
"Убью". — Решил Кравцов, наблюдая происходившую прямо на его глазах метаморфозу.
"Нет, — подумал он через мгновенье. — Нет, зачем? Если она предпочтет такое… э… не мне ее судить. Но сломать "красавцу" ноги, одну или две, а заодно и руки, обе, будет вполне по-мужски, ведь так?"
Однако, к счастью, никакого ущерба русской литературе не случилось. Владимир Владимирович, видит бог, испортил Кравцову настроение на добрых две недели и крови выпил пуд. Он все время шатался рядом, объявляясь в самое неподходящее время в самых неожиданных местах. Он атаковал. Давил. Пытался "сломать" Реш, подавив ее своим буйволиным напором, своим маниакальным упорством, своей — с истериками и пьяным бредом — любовью, похожей на отравление опиатами. Временами, Максу становилось неловко и стыдно за великого — без дураков — поэта, а в другие моменты хотелось применить к футуристу что-нибудь эдакое, "кубистическое" и чтобы побольнее. Но однажды — дело происходило на их с Реш квартире в меблированных комнатах "Петергоф", что на углу Воздвиженки и Моховой [55] — он услышал разговор Маяковского с Рашель в соседней комнате и успокоился.
— Убери руки! — это был голос Реш, холодный, словно сталь казачьей шашки. И звучал ее злой шепот, как шелест клинка, рассекающего воздух. — Руки убери! Я тебе кто? Потаскушка твоя, Лилька?
В ответ какое-то бульканье горловое, то ли рыдания, то ли придушенные вопли. Кравцов даже испугался, не натворил бы гений беды, но в следующее мгновение снова услышал голос Рашель.
— Это наган. — Сказала она. — И он у меня не для красоты, а для дела. Меня сам товарищ командарм Кравцов стрелять учил! Еще раз подойдешь ближе, чем на три метра, отстрелю яйца. Дотронешься, вообще, на х-й, убью! Все понял? Пшел вон! И чтобы о любви больше не слышала, я женщина замужняя — мне нельзя!
Кравцов, услышав эту тираду, улыбнулся и ощутил, как тяжесть уходит из сердца. Ведь, как ни крути, а он был всего лишь какой-то Кравцов, а Володя — великий поэт, и женщины буквально сходили от него с ума. Впрочем, не все.
Генрих тогда же рассказал Максу кое-что об отношениях Маяковского с необычайно витальной и полной откровенного полового вызова женой довольно известного литературного критика Осипа Брика. То есть, известным тот был, разумеется, в определенных кругах, но так сказал Эйхе, да и Кравцов что-то такое вроде бы помнил из своего будущего-прошлого. Дамочка эта крутила Владимиром, как хотела, притом, что он ей тоже то и дело изменял. Но, отгуляв очередной скоропалительный роман, поэт, как привороженный возвращался к своей Лилечке, у которой, и кроме Оси — а своего мужа она, что характерно, продолжала все это время любить или, во всяком случае, желать, — случались разнообразные увлечения. И вот когда она влюблялась в кого-то ещё, для Маяковского начинались совсем уже тяжелые времена. Ему и так было совсем непросто делить любимую женщину с кем-то еще. Но Осип хотя бы официальный муж… А если появлялся кто-то на стороне? Это, к слову, тоже сильно озадачило Кравцова. Нет, гулящих баб он на своем веку повстречал немало, и не склонен был их даже осуждать. В этом смысле, он, как революционер, выступал за полное равенство полов. Но обычно женщины такого сорта выглядели эффектно, или уж дело происходило в какой-нибудь совсем дальней, богом и людьми забытой деревне, где всех нормальных мужиков на войне поубивало, а бабы не народились. Однако Кравцову Лиля Брик красавицей не показалась. Ни с первого взгляда, ни со второго, ни после долгого знакомства. Внешность вполне заурядная, но Эйхе прав: она буквально излучала желание. Сила пола, как выражались в эту эпоху, развита была в ней неимоверно, и Макс согласился, увидев ее в первый же раз, что немного найдется подходящего возраста мужиков, что способны устоять против эдаких чар. Ее колдовство было природное, безошибочное, и действовало наверняка.
Очередной жертвой Лили — или, лучше сказать, очередным избранником — оказался ни кто иной, как сам товарищ Краснощеков. Александра Михайловича Кравцов знал лично. Познакомились в двадцать втором, весной, когда бывший глава ДВР еще работал заместителем наркома финансов. И надо сказать, что даже на фоне весьма нерядовых людей, из которых состояла московская элита той поры, Краснощеков выделялся своим недюжинным интеллектом и невероятной биографией. Анархист, выпускник факультета права и экономики Чикагского университета, автор научных трудов по экономике и борец за права американских трудящихся, он пережил годы Революции и Гражданской войны на Дальнем Востоке, то, митингуя и заседая во всевозможных "советах" и "Дальбюро ЦК", то, уходя в подполье, воюя с интервентами и белогвардейцами, балансируя в прямом смысле этого слова на лезвии ножа и несколько раз избежав расстрела, исключительно благодаря счастливой случайности. В ДВР его обожали и боялись. Сволочи строчили на него доносы в Москву, и, судя по всему, было за что. Он работал с эсерами и меньшевиками. У него в Чите и анархисты заседали в правительстве даже после того, как их "почикали" в России. Футуристы издавали журнал, вокруг которого собирались такие люди как Давид Бурлюк и Николай Асеев, а военным министром ДВР служил Генрих Эйхе, поддерживавший Краснощекова до самого конца, пока его самого не сократили.
Первым убрали с Дальнего Востока Эйхе. Сменили командные кадры армии, лишили "диктатора" поддержки вооруженной силы. Потом вызвали в Москву самого. Александр Михайлович уже приезжал в двадцатом, приехал и в двадцать первом. Тут его с должности и попросили, объяснив, что так лучше для партии. А Краснощеков с лета семнадцатого являлся большевиком — если и не по убеждениям, то хотя бы формально, — и отказаться не смог. Да и как тут откажешься, если ты один и за тридевять земель от своей столицы. Но и разбрасываться такими кадрами не резон. Ленин так тогда и сказал, да и Троцкий знал и ценил Александра Михайловича еще по работе в Америке [56]. Так Краснощеков стал замнаркома, но долго в Совнаркоме не продержался. И там достали. Пришлось уходить в Промбанк СССР, который он сам и создал, и возглавил.
Высокий, сильный и яркий, зрелый, состоявшийся мужик, свободно говоривший и писавший на пяти или шести языках, он легко очаровывал женщин, тем более что был хорош собой и умел галантно ухаживать. Так что влюбленность Лили объяснить было несложно — она называла его "Второй большой" [57] — труднее понять, что нашел в ней он. Но роман получился знатный, о нем, как позже поведала Кравцову жена, судачила вся Москва. И становилось понятно, отчего Маяковский выглядел тогда, при их встрече в кафе, таким несчастным.
"Я теперь свободен от любви и от плакатов, шкурой ревности медведь лежит когтист". [58]
Загорюешь тут, когда любимая женщина спит и с тем, и с другим, но не с тобой. Или и с тобой тоже, но редко и мало, а у тебя гордость, любовь и страсть, и половой аппетит, как у голодного волка. На диете долго не просидишь, странно, что вообще не застрелился.
— Ко мне вчера приходила Лили, — тон у Реш был озабоченный, она хмурилась.
— Какая Лили? — Кравцов в очередной раз вернулся со службы ночью, когда жена уже спала, поэтому разговаривали — "сразу обо всем" — за завтраком. Следующая оказия могла случиться и завтра, или даже послезавтра.