Однажды в Париже (СИ) - Кристиансен Ребекка. Страница 25

Я тоже большую часть времени эгоистичная и глупая. Значит ли это, что не заслуживаю спасения, а заслуживаю кровавой экзекуции?

— Если бы ты мог перенестись сквозь время и кого-нибудь спасти, — говорю я Леви, пока мы едем по Парижской автомагистрали. — Кого-то, кто пострадал от участи, которую не заслуживал. Кого бы ты спас?

Леви надолго притих. Он поджал губы и уставился на деревья, мимо которых мы проезжали.

— Гитлера, — говорит он.

Проходит несколько секунд, прежде чем я снова могу говорить.

— Гитлера. Адольфа Гитлера?

— Нет, Джо Гитлера, — саркастично отвечает брат. — Конечно, Адольфа. Он был блестящим. Хороший лидер и стратег, не считая войны на два фронта и русской зимы. И еще он был художником.

— Боже, Леви, он убил миллионы людей!

— Не лично, — противится Леви.

— Технически.

— От рук Сталина умерло не меньше людей.

— То есть, я полагаю, что ты спас бы и его.

— Нет. Он был злом.

Я закатываю глаза. Что здесь, черт возьми, происходит? Неужели брату, на самом деле, нравится Гитлер? Это вообще законно? Может, я должна написать маме? Она раньше беспокоилась, когда Леви влезал в странную чушь. Нацистская чушь определенно подходит под это определение.

— Ты просто сказала выбрать кого-нибудь, — говорит Леви. — Ты не сказала спасти от их смерти. Что если я выберу кого-то, чтобы спасти от их собственной жизни?

Я открываю рот, но так и не могу ничего сказать. Леви тем временем продолжает:

— Что если бы Гитлера приняли в школу искусств в Вене? Что если бы он никогда не присоединился к военным, и тяжелые времена никогда бы не настали? Что если бы у него никогда не было бы возможности развить свою ненависть к евреям? Что если бы он просто спокойно изучал искусство, начал продавать картины и просто прожил остаток своей жизни без ущерба?

Черт подбери, думаю, он прав. Я прокручиваю в мозгу эту теорию и, непонятным образом, она приобретает смысл. Что если бы мы могли искоренять зло в таких людях, как Гитлер?

Возможно, и для Гитлера нашлось бы местечко, – если я могу перейти к фактам, что имя Адольфа Гитлера не появилось бы ни в каком списке, содержащем моих любимых персонажей из истории.

— Это очень мудро с твоей стороны, Леви, — говорю я ему.

Он пожимает плечами:

— Это просто логично. Кого бы спасла ты?

Возможно, он меня уничтожит вместе со всеми моими вариантами, но я все равно рассказываю:

— Анну Болейн, потому что Генри Восьмой был грубым. Жанну д’Арк, по очевидным причинам. Ольгу, Татьяну, Марию и Анастасию Романовых.

— Одни принцессы.

— Хорошо, но принцесс часто использовали в качестве пешек. Но Жанна д’Арк – полная противоположность принцесс.

— Подожди, напомни, кем она была?

— Французская девушка, которая слышала голоса ангелов. Они сказали ей встать во главе армии против Англии. Она была сожжена на костре по обвинению в ереси, но на самом деле, из-за того, что носила мужскую одежду и бросала вызов представлениям о том, какой должна быть бедная необразованная девушка.

— Говоря о необразованных девушках, Мария-Антуанетта есть в твоем списке? — спрашивает Леви.

— Она была, — отвечаю я, вздыхая. — Но, возможно, ты прав. При других обстоятельствах, она была бы просто глупой и посредственной девушкой.

— То есть она заслуживала лишиться головы при помощи гильотины?

— Ну, нет, но… Стой, ты передергиваешь понятия!

Леви пожимает плечами:

— Пытаюсь просто заставить тебя подумать.

А я не знаю, что и думать. Некоторое время я смотрю на Леви, пока он грызет ногти и смотрит в окно, и ощущаю то, что не часто чувствую по отношению к брату – гордость. Мой маленький братец – интересный и уникальный человек. Возможно, он и говорит иногда странные вещи – типа нацистских штук. Но эти странные вещи исходят от его незаурядного ума.

Даже в те времена, когда в распорядке дня были «Lego» и «PlayMobil», у меня было это смутное беспокойство, что Леви будет проскальзывать сквозь трещины. Когда Леви был маленьким, у него была довольно заторможенная речь. Летом он постоянно носил треники и резиновые сапоги, а зимой переодевался в шорты и сандалии. Теперь, когда он стал старше, он не бреется и отказывается менять кривые очки. Он до сих пор не разговаривает с незнакомцами, а незнакомцами он считает всех – даже нас с мамой. Мир относиться к таким людям, как Леви, не очень дружественно, и даже, когда я была маленькой, то боялась за брата. Боялась, что мир перестанет пытаться достучаться до него, потому что он сам от этого отказывается.

В одиннадцатом классе на уроке английского я вышла в туалет. По дороге туда, из открытой двери я услышала голос Леви и заглянула внутрь. Это был урок истории, и Леви показывал презентацию. Он говорил громким голосом, возможно, даже слишком громким. Казалось, что он просто не знал, как его контролировать. Леви криво стоял у доски, нажимая на пульт, чтобы переключить слайды, а другая его рука лежала на животе словно крыло. Но ничего не имело значения. Он рассказывал о большевиках, не смотря на слайды и на карточки с подсказками. Он помнил факты и говорил экспромтом. Просто рассказывал то, что было на уме. А одноклассники внимательно его слушали. Учительница была рада, будто эта сторона брата и для нее тоже оказалась новой.

Я шла в туалет с улыбкой на лице. Это был первый раз, когда почувствовала спокойствие относительно Леви. Первый раз, когда поняла, что он сможет это сделать.

Я пытаюсь забыть страх и постоянное беспокойство прошедших двух месяцев, когда доктор Пирсон стер всякую надежду. Сейчас я чувствую это снова. Когда-нибудь Леви будет в полном порядке.

Глава 13

Утром Леви отказывается вылезать из кровати. Я одеваюсь и иду на улицу, чтобы дойти до нашей пекарни. Может, ему поможет проснуться свежий хлеб. И круассаны, и печенье, и животные из марципана…

Я дергаю за ручку двери, но та не поддается. В магазине темно. Стеклянная витрина, в которой хранились все эти вкусные штуки, пуста.

Я проверяю время на телефоне. Возможно, я слишком рано? Я вижу дату. Воскресенье, тридцатое августа. Воскресенье.

Здесь все католики, и все сегодня в церкви.

Пока я все еще стою там, скорее всего, выглядя отчаявшейся, женщина, управляющая пекарней, выходит из-за прилавка, одетая в пижаму. Она что-то ищет в кассе, когда поднимает взгляд на меня. Женщина бросается, чтобы открыть дверь.

— Моя дорогая! Мне очень жаль, но мы закрыты! — вскрикивает она.

— Знаю, я только сейчас это поняла, — с горящими щеками отвечаю я. Должно быть, выгляжу очень глупо. — Я найду что-то еще.

— Нет, все закрыто, — говорит женщина. — Приходи сюда через час. Я сделаю вам завтрак.

Я пытаюсь протестовать, но она не принимает в ответ «нет». Женщина начинает суетиться, говоря, что должна разбудить ленивого брата и заставить его что-нибудь испечь, как только тот откроет глаза.

Я такая же эгоистка, как и Мария-Антуанетта, потому что в восторге от свежей выпечки, сделанной только для меня в это воскресное утро. Конечно, я чувствую себя ужасно за то, что побеспокоила этих людей. Но ладно. Это же круассаны.

Я возвращаюсь в отель и бужу Леви, рассказывая ему о нашей удаче.

— Это так мило с ее стороны, не так ли? — говорю я, пока брат зевает. — Нам нужно подумать, что мы можем сделать для нее, чтобы отблагодарить.

— Почему они не работают по воскресеньям? — спрашивает меня Леви.

Ох. Он ненавидит религию.

— Большинство людей во Франции - католики.

— Они просто ленивые, — издевается брат. — Все коммерческие предприятия должны быть открыты каждый день. Даже двадцать четыре часа в сутки, если это возможно. Это самый подходящий вариант.

— Но не для тех людей, кто будет работать двадцать четыре часа в день, семь дней в неделю.

— Но это называется рабочая смена, — раздраженно хмурится Леви.