Возлюбленная из Страны Снов (Забытые истории о привидениях и духах ) - Фоменко Михаил. Страница 41

— Почему же вы думаете, что я… Ах, вот вы о чем… Вы имели в виду мое кольцо? Ну, это дело совсем особое… Я никогда не снимаю его, но женат я все же не был никогда.

— Зачем же вы носите обручальное кольцо?

Генерал Гольберг, обычно живой и экспансивный, медленно поднял руку и несколько секунд молча и серьезно рассматривал кольцо.

— Ни с кем я не обменивался кольцами пред алтарем, — сказал он наконец, — и все же это кольцо связало меня на всю жизнь. Не знаю хорошенько, господа, как это назвать. Быть может, я — больше чем обручен и больше чем женат.

Все с любопытством переглянулись и с выражением вопроса и ожидания обернулись к генералу.

— Назовите это помолвкой, если угодно, — улыбнулся генерал, видя общее недоумение. — Только существа, с которым я помолвлен, я никогда не знал и даже не видел ни разу живым.

Почти целые полвека владеет моей душой эта история. Охватите-ка это!

Тот день внушил мне такое смирение и даже страх перед неуловимыми тайнами природы, что перед ним потускнели даже кровавые ужасы войны. В сущности, я до сих пор не оправился от пережитого тогда потрясения. И до сих пор, если мне случается столкнуться в тумане или в темной чаще леса с фигурой, которую я не сразу могу узнать или разглядеть, — я содрогаюсь, думая, что это она… та, от которой у меня это кольцо.

Смейтесь на здоровье, господа! В том счастливом возрасте, в котором теперь большинство из вас, я тоже посмеялся бы, если бы услышал что-нибудь подобное от старого солдата. Но со временем и вы поймете, что с появлением седых волос перестают разыгрывать героя даже перед красивыми женщинами.

Храбрость ведь вообще, если говорить правду, вопрос обстановки и личного настроения духа в каждую данную минуту. Есть вещи, над которыми очень легко смеяться за бокалом шампанского, в шумном обществе, при свете солнца или в ярком освещении зала; но во мраке и одиночестве леса, когда буря воет и треплет верхушки деревьев, — или в тиши старого дома, где голые стены жутко отражают каждый звук и изо всех углов пахнет тлением — смех уже немножко застревает в горле.

Был 1866 год. Я был уже ротмистром и за несколько дней до того мы поколотили итальянцев при Кустоцце. Все мы до последнего солдата дышали упоением торжества, как только можно ликовать и гордиться после победы над войском почти вдвое сильнее своего.

Мы чувствовали себя властелинами и хотели, чтобы это признавалось всеми, а между тем, со стороны населения мы то и дело наталкивались на упрямое сопротивление. Когда было разбито войско Виктора Эммануила, крестьяне озверели совсем; их вероломные нападения до того разъяряли наших ребят, что они начали отплачивать им крайней беспощадностью, не разбирая даже, кто виноватые, мужчины или женщины.

Так обстояли дела, когда я однажды получил приказ отправиться в небольшое поместье Гуастала и занять его: там население обстреливало наш провиантский отряд — и, по-видимому, маркиз Гуастала играл в этом нападении руководящую роль; по донесению драгун, из окон его замка открыт был первый и самый сильный огонь.

С гордой уверенностью в победе отправились мы в путь; день был томительно жаркий, — ни облачка, ни ветерка, и если бы мы не подкреплялись иногда теплой водой из придорожного ручья, мы изнемогли бы за дорогу. От местных жителей мы не принимали ни глотка вина из опасения, что нам могли бы подсыпать яда.

Возможно, что это было вздорное опасение; но война сильно изменяет психику, и наряду с легкомысленным, почти равнодушным отношением к смерти, она порождает нервную мнительность и подозрительность.

Солнце уже садилось, когда мы добрались, наконец, до Гуасталы. Над крестьянскими домишками и садами высился замок маркиза Гуасталы, — небольшой и старый барский дом, каких множество во всех концах Италии. Ставни заколочены, — видно, в доме никого не осталось.

Деревня тоже словно вымерла вся; нигде не слышно было ни крика петуха, ни лая собаки. Но нам не понравилась тишина; во время войны такие вещи всегда подозрительны.

И мы не ошиблись. Едва мои ребята показались на расстоянии выстрела, — раздался блеск и треск из-за десятков плетней и оград. Мы думали, что негодяи, по обыкновению, погеройствуют и спрячутся тотчас по углам; но на этот раз они обнаружили такую стойкость и упорство, что несомненно, за ними должна была скрываться чья-то очень твердая, смелая и опытная рука.

Конечно, вся их храбрость и стойкость все же ни к чему не привели: с наступлением сумерек деревня была наша, Защитники были разбиты; многие попадали убитыми или ранеными, остальные разбежались. Но и среди моих ребят оказались убитые и раненые; раненых перенесли в одну из комнат замка и занялись перевязыванием их ран.

Расставив стражу и часовых, я отпустил товарища-поручика с несколькими добровольцами в погоню за бежавшими, а сам устроился кое-как во втором этаже замка.

Во всех комнатах был полный беспорядок; мебель, зеркала, портьеры были свалены как попало, — как будто замок только собирались обставлять и не успели кончить. Ни души прислуги тоже не было во всем доме. В деревне я никого из людей не оставил и ради безопасности разместил всех в нижнем этаже замка.

Только что все, подкрепившись, расположились на ночлег, прискакал мой поручик. Оказалось, что под покровом темноты большинству беглецов удалось скрыться, но двоих он все же привел и предлагал мне угадать, кого.

— Неужели самого маркиза? — спросил я.

— Его самого, — предводителя бунта!

Совещались мы недолго. Законы войны чрезвычайно просты и ясны. Раз не солдат поднимает оружие, ему смерти не миновать; тут нечего разъяснять и ничего нельзя изменить. И я приказал повесить на первом же дереве маркиза Гуасталу и схваченного вместе с ним крестьянина.

Мой товарищ отправился, чтобы присутствовать при исполнении приговора…

Я остался один. Денщик мой принес две зажженных лампы; я вынул письменные принадлежности и приготовился писать донесение начальству; но прежде чем засесть за эту работу, по привычке зашагал по комнате, расстегнув сюртук, чтобы лучше собраться с мыслями и припомнить все события минувшего дня.

Одно окно было открыто и через него так соблазнительно тянуло из сада прохладой и ароматами сена и цветов, — что я решил разрешить себе недолгий отдых, высунуться в окно и подышать свежим воздухом.

После шумного и беспокойного дня душе так отрадна была эта мирная, почти торжественная тишина, что я упивался ею всем существом, забыв на время обо всем. Но вдруг мне вспомнился тот молодой человек, которого сейчас ожидает казнь в каком-нибудь углу этого же сада…

Угрызений совести я не чувствовал, — ведь это было мое право и мой долг; но все же мне было бы приятнее не быть в эту ночь — до некоторой степени — гостем маркиза и не отдыхать, любуясь именно на его сад…

От этой неотвязной мысли я разнервничался до того, что мне вскоре начала чудиться на каждом дереве висящая фигура. Назло себе самому, я начал насвистывать какой-то веселый вальс, — как вдруг…

Сорок лет прошло, — а я до сих пор не могу без волнения вспомнить о том странном и непостижимом, что мне пришлось тогда пережить…

Продолжая стоять у окна, спиной к комнате, я вдруг услышал за собой какой-то глухой звук, точно от падения на пол чего-то мягкого и тяжелого.

Быстро обернувшись, я увидел, что я не один в комнате… На каменных плитах пола передо мной стояла на коленях дама…

Знакомо вам это чувство? — вы уверены и готовы присягнуть, что вы один в комнате — и вдруг за вами оказывается кто-то, точно из-под земли вырос… Хотя бы это было самое безобидное существо, вы невольно вздрогнете в первое мгновенье. Примите во внимание, вдобавок, всю исключительность положения и обстановки, в которой мы себя чувствовали в этой местности, в этом доме и в эту ночь, — и вы поймете, как я оторопел.

Кто она, прежде всего? И как она могла попасть в замок без ведома моих часовых? А если она здесь и жила, то как она могла скрываться до сих пор от моих людей?