Приключения Ариэля, Рыцаря Двух Миров (СИ) - Катканов Сергей Юрьевич. Страница 34

И тут в Ариэле проснулся рыцарь — человек, всегда готовый всё преодолеть и совершить невозможное. Он вспомнил, как шёл через горы — день за днём, презирая своё страдание. Сейчас всё-таки полегче. Нет, легче было тогда, потому что тогда он был с Богом. А сейчас? И тут Ариэль молча взревел: «И сейчас тоже!». Сразу же из его груди вырвались спасительные слова: «Господи, помилуй! Господи, исцели!». Стало не легче, а тяжелее, и в тот момент, когда он понял, что сидеть уже не может, он решил, что не только не ляжет, но и попытается стоять. Было очень тяжело, он держался за стену, но всё-таки стоял. Из алтаря слышались суровые возгласы старца, они жгли его осквернённую душу, а может быть сжигали в его душе всю ту скверну, которая так быстро в неё проникла и так легко укоренилась. Когда старец читал Евангелие, его корчило от стыда и чувства собственного недостоинства. А когда услышал: «Примите, ядите…», то рухнул на колени и уткнулся лбом в земляной пол.

Литургия завершилась, Ариэлю, кажется, стало полегче. К нему подошёл старец и, с любовью глядя ему в глаза, промолвил: «Ты сможешь выбраться, ты Божий». Жан под руку привёл Ариэля обратно в хижину, он сразу рухнул на солому. Ад из души не ушёл, но в его тотальном холоде словно появились маленькие островки тепла. Было невыносимо, а стало тяжело. Жан протянул ему кружку с водой и лепёшку. Позавтракав, Ариэль почувствовал нормальный голод и нормальную усталость, парализующая одурь схлынула. Теперь старец посмотрел на Ариэля немного насмешливо и сказал: «Знаешь, что, дорогой, а натаскай-ка ты нам воды с ручья. Сначала на еду, потом огород полей».

К ручью, который был довольно далеко от хижины, Ариэля вывела тропинка. Когда он наполнил два деревянных ведра, ему показалось, что они чугунные. Шатаясь, он побрёл к хижине, а потом ещё и ещё раз. Он едва стоял на ногах, иногда спотыкался, иногда останавливался и отдыхал. Пролежав без движения неделю, он, казалось, утратил всю свою силу, нервное истощение выжало его, как лимон. Надо было восстанавливаться, он чувствовал, что руки и ноги хоть и наливаются свинцом, но становятся подвижнее, понемногу оживают.

Когда-то Ариэль умел молиться непрерывно и сейчас, изнемогая под тяжестью ведер, он пытался вернуть себе этот навык. Получалось ещё хуже, чем с вёдрами. Мысли путались и отлетали от молитвы, он никак не мог настроить душу на устремлённость к Богу, тщетно пытаясь сосредоточиться. Душа хотела спрятаться от Бога, как некогда согрешивший Адам. Ребёнку трудно говорить отцу о любви после того, как он сильно провинился. Пока его подвигло на возвращение к Богу лишь властное слово старца, а в душе по-прежнему царили разлад и шатание.

После обеда старец разрешил Ариэлю поспать, и он с удовольствием провалился в освежающий сон, потом старец призвал на вечернюю службу. Сейчас Ариэлю было в храме уже гораздо легче, хотя слова молитв по-прежнему обжигали, а не согревали душу, ад упирался, не желая из него выходить, но всё-таки по-немногу отступал, теперь его ломало и корёжило в терпимых пределах, но главной бедой было то, что он по-прежнему не до конца был уверен — надо ли ему идти этой дорогой? Он понимал, что прежней невинности уже не вернуть и не знал, к чему же тогда стремиться? Конечно, он помнил о духовном прорыве благоразумного разбойника, но никак не мог поставить себя на его место. Он привык быть хорошим мальчиком, которого отец очень любит, с ролью плохого мальчика, которого отец тоже любит, несмотря ни на что, он никак не мог освоиться. Вдруг он почувствовал, что погибать-то ведь тоже сладостно, что и в этом есть своё упоение, что быть трагически-заблудшим героем, с душой почерневшей от боли, это ведь тоже красиво, и это тоже путь, и не надо никаких особых усилий, чтобы остаться на этом пути, а ведь и в аду тоже жизнь, и почему бы там не жить?

Когда после богослужения старец призвал его на исповедь, в глазах Ариэля не было искреннего раскаяния, лишь жалобная просьба побитой собаки, чтобы её больше не били. Старец это понял и начал осторожно:

— Я знаю, кто ты, Ариэль, Жан рассказал мне. Он рассказал мне о том, что с тобой произошло, и твои богохульные слова он тоже мне передал. Ты быстро сломался, не выдержав тяжести этого мира, впрочем, наш мир ломал и куда более привычных к нему. Теперь тебя надо полностью собирать по частям, но это невозможно будет сделать, если ты сам не захочешь спасения всеми силами души. Ты совершил тяжкий грех… Готов ли ты покаяться в нём из глубины сердца?

— Не знаю… Не могу представить себе жизнь без Бога, но после того, что я увидел и пережил, жизнь с Богом я тоже себе не представляю. Почему Бог позволяет совершаться такому ужасному злу? Как это можно примирить с Божьим милосердием? Где нет сострадания, там нет Бога, и если я перестал видеть Бога в этом мире, так в чём же я грешен?

— В предательстве.

— Но мне кажется, что это Бог меня оставил, а не я Его.

— Бог послал тебе друга, который удержал тебя на краю пропасти, потому что если бы ты погиб с адом в душе, твоя душа там и осталась бы навсегда. Бог послал тебе иерея, перед которым ты стоишь и который готов принять твою исповедь. На твоё предательство Бог ответил тебе милостью. Разве ты не чувствуешь в своём сердце благодарности к Нему?

— Чувствую, — у Ариэля вдруг хлынули слёзы в три ручья.

— Так не время ли попросить прощения за предательство? Ведь ты сейчас стоишь перед Богом.

— Но почему же я больше не вижу Бога?

— А кто твой земной отец, Ариэль?

— Не знаю. Мне ничего о нём неизвестно, я никогда не видел его.

— Но ведь ты же не сомневаешься в его существовании, в каком бы из миров он сейчас не находился.

— Конечно, не сомневаюсь.

— А если ты перестал видеть Бога, где же тут причина сомневаться в Его существовании? Важнее, что Он тебя видит, и ты чувствуешь это. Тебе ведь стыдно?

— Да…

— А это начало раскаяния. Так каешься ли?

— Каюсь, Господи… Какой слабой оказалась моя душа, как легко я ослеп. Господи, исцели меня и прости, — слёзы по-прежнему текли по щекам Ариэля, но он даже не замечал этого.

Старец принял исповедь Ариэля и сказал: «Завтра я причащу тебя. Потом мы обо всём поговорим, а сейчас не время для богословских диспутов. Когда ты вновь соединишься с Богом, твой разум будет открыт для Истины».

Причастившись, Ариэль, почувствовал ни с чем не сравнимое облегчение. Ад ушёл из его души, лишь изредка напоминая о себе весьма болезненными уколами, но теперь это были нападения снаружи, а не изнутри. Он понимал, что уже никогда не будет прежним, что теперь и половину той душевной чистоты, которая когда-то не стоила ему никаких усилий, придётся отвоевывать, пробиваясь через море грязи и боли. Выжив с Божьей помощью в жуткой схватке со злом, он стал рыцарем Христовым, который умеет не только ловко орудовать мечом. Теперь он знал, что такое ад, знал, как легко силы ада овладевают душой человека, стоит ей отвернуться от Бога. Ощущение своей слабости, своего ничтожества уже никогда не покидало его, и молитва, с таким трудом возвращаемая теперь, воспринималась как дар драгоценный и незаслуженный, а не как один из его личных талантов. Но в голове по-прежнему царил сумбур, он так и не мог понять, как можно совместить господство в этом мире зла и Божье всемогущество.

Они прожили у отшельника ещё неделю, старец каждый день совершал литургию, в которой друзья радостно участвовали. Ариэль полностью восстановил свои силы, не только телесные, но и духовные. Теперь литургия была для него ни с чем не сравнимым счастьем, он чувствовал в душе удивительное действие благодати, дарящей мир и покой. Демоны его уже почти не донимали, он восстановил мир с Богом, принимая теперь Его волю без ропота, хотя по-прежнему — совершенно без понимания. Однажды он сказал старцу:

— Каких только великолепных храмов нет в царстве пресвитера Иоанна. Главные наши храмы — это потрясающие дворцы, жить в которых никогда не удостоился ни один земной владыка, они воздвигнуты из лучшего мрамора, сверкают золотом и драгоценными камнями. Есть и волшебные храмы, например — стеклянный. Он совсем маленький, на первый взгляд в нём может поместиться не больше трёх человек, но сколько бы людей в него не заходило — хоть триста, хоть три тысячи, им никогда не бывает тесно, все стоят совершенно свободно.