Белый Орден или Новые приключения Ариэля (СИ) - Катканов Сергей Юрьевич. Страница 32

Я решительно не понимал, что делать. Надо было с кем-то поговорить, но я боялся заговорить с этими странными людьми, к тому же видел, что они меня боятся. Ситуация разрешилась сама собой. Ко мне подошла группа королевских сержантов, и один из них злобно усмехнулся:

— Ты совсем обнаглел, храмовник.

— И в чём моя наглость?

— Он ещё спрашивает. Меч отдай.

Я медленно достал меч из ножен и простодушно предложил:

— Возьми. Если сможешь.

Сержанты быстро выхватили мечи, старший, похоже, немного растерялся и прошипел:

— Не дури, храмовник.

— Не знаю, кто из нас дурит. Ты хоть понимаешь, что с тобой будет за нападение на рыцаря Храма, если, конечно, останешься жив?

Старший сержант глянул на своих и растерянно сказал им:

— Он, похоже, не в себе, — а потом снова обратился ко мне:

— Мессир, вам лучше пройти с нами.

— А я разве отказывался? Для этого вам вовсе не обязательно было отнимать у меня меч.

И я пошёл за ними, даже не пытаясь строить догадки о том, куда мы идём. Мы подошли к какому-то непонятному дому, опустились в подвал и остановились перед дубовой дверью. Старший сержант сказал мне:

— Мессир, за этой дверью ваши братья. Если вы что-то не понимаете, они вам объяснят. А меч всё-таки отдайте, там не принято находиться с оружием, — теперь он говорил вежливо, почти умоляюще, и я счёл за благо отдать меч. Было уже понятно, что меня привели в тюрьму, и я не возражал, настолько сильным было мой желание поговорить хоть с кем-нибудь.

Дверь передо мной со скрипом открылась, я сделал два шага вперёд, и дверь у меня за спиной закрылась с таким же скрипом. В ноздри мне сразу ударил смрад. Этот ужасный запах был явно порождением гниения всего, что только могло гнить, начиная от соломы и заканчивая человеческим телом. Здесь было темно, хотя мрак не был кромешным, немного света откуда-то всё-таки проникало, так что вскоре я начал различать людей по углам и услышал голос:

— К нам прибыл ещё один брат, — голос был немного ироничным, как будто даже шутливым и одновременно скрипучим, сиплым, этому человеку явно было трудно говорить. — Присаживайся, располагайся, будь как дома.

Я сел на солому, прислонившись спиной к стене рядом с человеком, который ко мне обращался. Глаза привыкли к темноте, и я смог рассмотреть его лицо, тонкие благородные черты которого, казалось, навсегда искажены страданием, а с губ не исчезала усмешка, как будто этого человека очень забавляли собственные муки.

— Скажи мне, брат, что тут происходит?

— А что именно тебе не известно?

— Откровенно говоря — ничего. Я очень долго отсутствовал. Так долго, что и сам не знаю сколько. Прибыл вот в Париж, а меня схватили на улице королевские сержанты.

— Ты шёл по улице в плаще храмовника?

— А в чём я должен был идти по улице, если я храмовник?

— Орден объявлен вне закона. Ношение одежд Ордена — уже преступление.

— Кто на такое осмелился? У вас тут что, сарацины власть захватили?

— Нет, это всё христианский король Филипп.

— Не знаю такого. Какой сейчас год?

— 1308 от рождества Христова.

— Значит, я отсутствовал больше ста лет, — мне казалось, что я подумал это про себя, но на самом деле я произнес эти слова вслух.

— Где же ты пропадал сто лет? — мой собеседник спросил это так, как будто поинтересовался, почему я не был на ужине.

Осторожность предписывала мне не говорить лишнего и не рассказывать о том, во что невозможно поверить, но я как-то весь сразу расслабился, мне стало всё равно, как будут восприняты мои слова, к тому же мой странный собеседник располагал к откровенности, и я честно признался:

— Меня бросало из эпохи в эпоху, из реальности в реальность. Это началось, когда к нам прибыл рыцарь пресвитера Иоанна. Бог показывал ему наш мир, постоянно куда-то перемещая, а я был его спутником. В конечном итоге он отправился к себе домой, а меня волшебный корабль привёз сюда.

— И что же волшебного было в том корабле?

— Он плыл без парусов и без вёсел, им никто не управлял, он сам выбирал маршрут, преодолевая не только пространство, но и время, и границы миров.

— Очень интересно, — проскрипел рыцарь. Услышанное, кажется, ни сколько его не удивило, но заинтересовало и вывело из апатии. — Лучше бы тебе со своим другом нырнуть в царство пресвитера Иоанна, а то здесь стало припекать.

— Богу ведомо, что для меня лучше. Я здесь по Его воле.

— Это, конечно, так. Но, может быть, Бог ещё благословит храмовников перебраться в царство пресвитера. Нигде больше мы уже не нужны.

— Так что же тут у вас происходит? В чём обвиняют храмовников?

— Во множестве всякой ерунды, но главное обвинение — отречение от Христа. Ты не отрекался от Христа?

— Шутишь.

— Конечно, шучу. Но отцы инквизиторы шутить не будут. Они будут жечь тебя калёным железом до тех пор, пока ты не признаешься, что во время вступления в Орден тебя принудили отречься от Христа.

— Ну и дела… Я рассказал тебе фантастические вещи. А ты поверил. Но то, о чём говоришь ты, настолько неестественно, что никакая благодарность за доверие не может заставить меня поверить тебе.

— Понимаю. Но это не проблема. Скоро тебя поволокут на допрос и начнут прижигать каленым железом, так что тебе придётся поверить в эту фантастику.

Я долго молчал, пытаясь переварить новую реальность, которую невозможно было постичь умом. Никакие наши с тобой самые невероятные приключения мой рассудок не отторгал настолько сильно, насколько то, что я услышал. Потом на меня нахлынули воспоминания.

— Как тебя зовут? — спросил я своего соседа.

— Арман.

— А меня — Жан. Ты слышал про Хаттин, Арман?

— Конечно. Седая старина, великие герои, которые предпочли погибнуть все до единого, но не отреклись от Христа.

— А я был под Хаттином, Арман, я один из тех, как ты изволил выразиться, героев. Честно скажу, мы вовсе не считали себя героями. Мы просто дышали Христом и никак не могли отречься от Него. Если тебе предлагают вырвать из сердца Того, Кого ты больше всего на свете любишь, а ты отказываешься, так в чём же тут героизм? Ты просто не в состоянии этого сделать, это совершенно невыполнимое требование.

— Но ведь вас пытали.

— Пытали… Было очень больно. Но эта боль и перспектива отречения были для меня чем-то совершенно отдельным, никак не связанным. Вероятность отречения мой рассудок сразу отторг, не рассматривая, как нечто невозможное, а боль была просто тем, что надо выдержать, как буря, которая всё равно ведь когда-нибудь закончится. От любви ко Христу невозможно отказаться и боль тут ни при чём.

— А вот у нас тут многие сломались под пыткой и признались в том, чего не делали, — прошептал Арман.

— Отречься от своей любви и сознаться в том, чего не делал, это не одно и тоже, Арман.

— Вот они, наверное, так и решили, а палачи, полагаю, на это и рассчитывали. Но это ловушка, Жан. Тебе вроде бы не предлагают отречься от Христа, предлагают всего лишь сознаться в том, что ты это уже сделал. Ты думаешь — не велик грех, и не стоит ради того, чтобы его избежать, терпеть такие муки. И ты сознаёшься в том, что когда-то отрекался от Христа, и этим на самом деле от Него отрекаешься. Тут не Хаттин, дорогой Жан, тут всё куда сложнее. Признавшись в отречении от Христа, рыцарь клевещет не только на себя, но и на Орден Храма, а ведь наш Орден остаётся едва ли не единственной христианской силой Европы. Значит, своей клеветой рыцарь способствует уничтожению общества слуг Христовых, а разве это не отречение от Христа? Предположим, Орден уничтожили бы и без наших признаний, но из-за этих признаний Орден погибнет опозоренным. Будут опозорены лучшие христиане нашего времени, они будут считаться христопродавцами, а те, кто на самом деле предал Христа, будут считаться лучшими христианами. От таких вещей может мир погибнуть. Так что речь тут у нас вовсе не о пустяках. Рим сжигает на кострах лучших христиан. Кажется, впервые со времён Нерона. И кто же на месте Нерона? Римский папа. Его руками Европа сжигает собственную христианскую душу.