Белый Орден или Новые приключения Ариэля (СИ) - Катканов Сергей Юрьевич. Страница 39

— Душа государя в любом случае прекраснее души простолюдина, что об этом говорить. Но и есть, и пить, и одеваться он должен лучше всех, ведь он — первый.

— По-вашему, государь может вкушать изысканные деликатесы, когда его подданные голодают?

— Разумеется. А иначе зачем нужен трон?

— Может быть, для того, чтобы сделать своих подданных счастливыми?

— Ах, Эрлеберт, — рассмеялся король, — как ты наивен. Это их задача сделать меня счастливым, а иначе зачем они нужны? Если во всём королевстве останется одна единственная курица, её должны принести королю, на то он и король.

У нас было много таких разговоров. Когда я приводил примеры самоотверженности монархов, которые были готовы пожертвовать всем ради блага народа, он называл это полной глупостью, а примеры безудержного эгоизма правителей, губивших страну ради собственного удовольствия, напротив, встречали у него поддержку, он считал, что именно так и должно быть. Я понял, что говорить с ним о долге государя бесполезно.

Пытался я намекать ему на то, что Пипин по сути лишил его власти, и что надо бы это исправить, но он и этого никак не понимал. Гильперик считал, что передал Пипину бразды правления, а Пипин за это обеспечил его всеми благами, и что только так и может быть.

— На самом деле всё именно так, как ты считаешь правильным, Эрлеберт, — однажды сказал мне король. — Пипин правит, а я — царствую.

— Но вы не царствуете, ваше величество, потому что Пипин правит не от вашего имени, а от своего собственного.

— Ну это всё пустые слова из глупых книжек.

— Это жизнь, государь. Если Пипин, к примеру, решил объявить войну, вы можете сказать ему, что запрещаете воевать и объявляете мир? Ведь он вас и слушать не станет.

— Да зачем же мне лезть в вопросы войны и мира? Это его печаль, пусть как хочет разбирается.

— Ну хорошо, приведу пример поближе. Пипин — ваш слуга. Значит, вы должны назначать ему жалование. Но разве от вас зависит, сколько он будет получать за службу? Он сам берёт из казны, сколько захочет. А вот он назначает вам содержание так, как будто вы его слуга — сколько захочет, столько и даст. Не пора ли изменить это положение?

— Я отношусь к тебе, как к другу, Эрлеберт. А ты вместо благодарности только и делаешь, что портишь мне настроение.

— Простите, ваше величество. Я исправлюсь.

И я исправился. Никогда больше я не говорил с Гильпериком о том, что он должен стать настоящим королём. Душевная расслабленность дошла в нём до таких пределов, что ни на какое усилие воли он был уже не способен. Конечно, Гильперик и сам сознавал ненормальность своего положения. Он понимал, что всё идёт не так, уже хотя бы потому, что вино за нашим столом становилось всё худшего качества, а расходы на содержание двора постоянно урезались. Он и правда ничего не мог с этим поделать. Ему и в голову не приходило, что он имеет право в любой момент своим указом освободить Пипина от должности мажордома. Право-то он имел, а возможность? Ведь он не знал никого из государственных мужей и не имел на кого опереться. Если бы Гильперик попытался приказывать, это не вызвало бы у Пипина ничего, кроме смеха.

Мой замысел по укреплению королевской власти полностью провалился, и я не мог больше уважать Гильперика, но я по-прежнему его любил и только поэтому оставался рядом с ним, хотя в этом больше не было смысла. Тень надежды на некоторые изменения промелькнула у меня, когда Гильперик женился. Королевой стала дочь одного из франкских аристократов. Это была необычная девушка. Я сразу увидел в её глазах глубину, и хотя говорила она очень мало, мне показалось, что Фредегонда видит людей насквозь и прекрасно всё понимает.

Сначала я думал как-то повлиять на короля через королеву, пытался заговорить с ней о том, что Гильперик должен вернуть себе власть. Она внимательно слушала, глядя на меня своими бездонными глазами, а потом говорила что-нибудь вроде: «Ты хороший человек, Эрлеберт, ты очень хороший человек». И при этом как-то обречённо улыбалась. Впрочем, отчаяния ни в её голосе, ни в её взгляде совершенно не было, за обречённостью её улыбки я чувствовал словно бы понимание невозможности что-либо исправить на земле. Должно быть, она видела во мне прекраснодушного мечтателя, который из самых лучших побуждений пытается отвлекать её от разговоров с ангелами. Я так и не понял Фредегонду, она не допустила меня до своей души. А через год королева умерла, рожая сына, крепкого малыша.

Гильперик, узнав о смерти королевы, задумчиво сказал: «Для меня это большое горе». Он сказал это с достоинством воистину королевским, его голос прозвучал очень спокойно, но тоже обречённо. Он выглядел, как человек, которому за неделю до казни отрубили руку — очень больно, но по большому счёту уже не важно. С тех пор король совершенно замкнулся, мы почти перестали с ним разговаривать. Мне не дано было понять, что происходит в его душе, да не очень-то я и пытался. Судьба Гипельрика окончательно стала его личной судьбой, не имеющей ни малейшего отношения к судьбе королевства, а потому никому больше не интересная, включая его самого, и меня тоже. Я говорил, что любил Гипельрика, но, может быть, я любил не его, а только свою мечту? Не знаю. Теперь он подолгу молился в своей комнате. Охотиться перестал, в шахматы не играл, за меч не брался. Моей единственной обязанностью было теперь сопровождать его на богослужение.

Новорождённого мы сразу отправили в наше крохотное поместье, отдав на воспитание кормилице-крестьянке, которая сама недавно родила. Про этого мальчика все забыли, оставалась лишь забота выплачивать содержание его кормилице, но и это была моя личная проблема, никого больше не волновавшая. А я и сам к тому времени почти перестал получать жалование придворного рыцаря. Иногда мне бросали несколько монет, как кость собаке, трудно было угадать, когда казначей в следующий раз расщедриться, если это вообще произойдёт. Моя одежда была вся в заплатах, купить новую было совершенно не на что. Я начал искать выход из положения и нашёл его.

Мы договорили с моим старым знакомым, библиотекарем, что я буду переписывать книги, которые иногда заказывают в монастыре. Те, кто читает эти записки, уже знают, что у меня красивый почерк. За переписку книг платили очень хорошо, в моём кошельке запело серебро, так что я без проблем и регулярно отсылал содержание кормилице.

Где-то через год я собрался навестить маленького принца. Король, узнав об этом, сказал: «Передай сыну моё отцовское благословение». Он сказал это ровным, спокойным, почти бесстрастным голосом, как будто сын его совершенно не интересовал, но я понял, что это не так. Передо мной словно бы на секунду распахнулась дверца королевской души, и я почувствовал её щемящую бесприютность. Он очень хотел любить сына, но не мог себе это позволить, хотя сердце его, полагаю, постоянно беседовало с малышом. Он никогда не захочет видеть сына, потому что ничего не может ему дать. Он не захочет разговаривать с сыном, потому что, если говорить серьёзно, то окажется, что сказать-то и нечего. Он не хотел, чтобы сын увидел ничтожного отца, не хотел завещать ему своё ничтожество. И это отцовское благословение, прозвучавшее так формально и равнодушно, на самом деле было криком разорванного сердца, а потому вовсе не было пустым звуком. Это благословение могло изменить судьбу малыша, могло поставить на службу ребёнку легион ангелов. Я всё понял. Гильперик очень изменился. Теперь это был чрезвычайно осмысленный человек, в котором происходила серьёзная внутренняя работа, но он уже ничего об этом не скажет, полагая необходимым лишь одно — укреплять свою связь с Богом.

Когда я переступил порог убогой крестьянской хижины, то сразу же увидел перед собой розовощёкого малыша, уплетавшего кашу. Малыш тут же забыл про кашу и посмотрел на меня очень внимательно, изучающе, не переставая при этом улыбаться. Улыбка его была столь чистой и незамутнённой, что я смотрел на него, как на Божье чудо. Никогда я не видел таких удивительных детей, хотя, если честно, я вообще никогда детей не рассматривал. А малыш, видимо, достаточно меня изучив, вдруг очень просто сказал: «Пойдём гулять?». Ему был всего год от роду, он ещё не должен был говорить, тем более так осмысленно. Я смог лишь растерянно выдохнуть: «Пойдём».