Арджуманд. Великая история великой любви - Мурари Тимери Н.. Страница 42

— Тогда подложи порох под стены.

— Нет, он слишком крепки, а склоны, ведущие к ним, слишком круты.

Разочарованные, советчики возвращались под шамияны [74], сшитые из неокрашенной плотной материи. Я мог расслышать, как они перешептываются: «Шах-Джахан — никудышный командир». Слышал я и шепот Мехрун-Ниссы; доносившийся из Агры, он полз по всей империи, обвивая меня липкими щупальцами: «Шах-Джахан потерпит неудачу».

Каждый день я объезжал город, обнесенный стенами, — в который уже раз. Я надеялся, что отыщу уязвимое место, брешь, куда смогу ударить. Но нет, стены не менялись, отвесные склоны не давали пространства для боя. Пищи и воды в городе хватит на год, а его защитники ни за что не сдадутся. Атака вверх по склонам означает непомерные потери и, что еще хуже, — поражение.

Изредка ветер доносил до меня слабые звуки музыки, и я видел красные, желтые, синие одежды раджпутанок, наблюдавших за мной со стен. На солнце краски казались ослепительными, особенно по контрасту с приглушенным бурым цветом сухой земли. Акбар, направь меня, сделай так, чтобы можно было вступить в открытую схватку, и я одержу победу. Но одолеть эту твердыню мне не по силам…

АРДЖУМАНД

Каждый вечер на закате мой возлюбленный возвращался опечаленный. Я говорила ему о своей любви, но он меня почти не замечал. Я пыталась утешить его — ему было не до этого. Он без конца ходил из угла в угол, его глаза были темны, как ночь, и такие же мрачные.

Мой шатер стоял на берегу озера в трех косах от крепости. Разрушенные стены старого дворца напротив торчали, как старушечьи зубы. По ночам мы лежали, обняв друг друга, и слушали, как кабаны идут на водопой — настороженные, готовые убежать. С темных, поросших густым лесом холмов раздавались трубный рев оленей, суетливая перебранка лангуров, отрывистый, похожий на лай крик замбаров [75]. Это означало, что тигр вышел на охоту. Даже издалека было слышно его грозное рычание — земля откликалась на него дрожью. Затем наступала тишина, и снова, мало-помалу, возвращались тихие звуки джунглей — опасность миновала, тигр выбрал жертву и убил ее. На заре, сквозь туман, что, клубясь, поднимался над водой, мы видели стада нильгау, пришедших напиться до наступления жары. Первые лучи солнца придавали озеру сказочный вид.

Мирная жизнь природы исцеляла меня, дарила утешение, возвращая силы. Много дней я истекала кровью и горько рыдала, зная, что это не моя кровь, а кровь невинного ребенка. Лицо хакима было каменным; он не смог спасти маленькую жизнь. Я обливалась потом, горела, как в огне, кожа стала белее мела, а тело — таким тяжелым, что не было сил приподняться. Армия стояла, а мой любимый держал меня за руку, покрывал поцелуями лицо, шептал слова любви и утешения.

Смерть вывела строку на моем лице, ее мне уже не стереть, я постарела от горя. Отвернувшись к стенке ратхи, я безучастно слушала, как скрипят колеса, как шумно движется армия… Неужели я слишком стара, чтобы родить ребенка? Пять упущенных лет — я была в ярости от такой расточительности, в ярости от собственного несовершенства, от того, что не смогла выносить дитя.

— Все позади, — шептал Шах-Джахан. — Скоро мы с тобой сделаем еще одного. — Он вытирал слезы, которые я роняла молча. — Если бы…

— Нет, не произноси этого. Ты ни в чем не виноват. Я просто настояла, чтобы ты выполнил свое обещание — никогда не расставаться со мной. Даже если бы все повторилось, я сделала бы то же самое. Мы не должны разлучаться, не должны.

— Арджуманд, мне следовало бы догадаться, что ты упряма…

— А разве иначе мы смогли бы пожениться?

Мой любимый рассмеялся и прижал меня к себе…

Тогда я нуждалась в его силе и его утешениях. Теперь он нуждался в моих.

— Я так и слышу шепоток Мехрун-Ниссы, — сказал однажды Шах-Джахан, — и я начинаю ему верить.

— Погоди, не могут же они вечно жить в осаде.

— Но и я не могу стоять здесь вечно. Даже мои приближенные насмехаются надо мной. Я замечаю их взгляды, проезжая мимо, слышу их шепот за спиной. Они знают, что я побежден.

— Это не так. Ты не побежден.

Шептаться перед сном — так, чтобы никто не услышал, — стало у нас ритуалом. Но что это могло дать? Крепость не возьмешь одним лишь желанием.

— Что они там едят? Что пьют?

— Мне говорили, у них запасов на год. Целая вечность!

— Только на год? Год ничто в сравнении с вечностью. Настанет день, когда им придется выйти.

— Только после нашего отступления. Мне сообщили, что Мехрун-Нисса уже начинает проявлять нетерпение: «Какая-то жалкая крепостишка, а Шах-Джахан не может справиться. Не послать ли ему на подмогу Махабат-хана?» Если подкрепление пришлют, я погиб.

— А что может произойти, — прошептала я, — когда ты уйдешь и раджпуты выйдут из крепости?..

Мой любимый понял с полуслова. Его глаза расширились, из них ушла тьма. Разбудив Ису, он велел принести вина.

— Пусть музыканты играют, и певцов позови!

Мы пили и смеялись, прошлое больше не имело над нами власти, мы отбросили его от себя. Никто не мог понять причины нашей веселости — люди думали, что так мы пытаемся заглушить боль. Когда музыканты устали, мы отпустили их и предались любви.

ШАХ-ДЖАХАН

Я карал землю. Я сеял разрушение неистово, как Тамерлан. За месяц я превратил Мевар в пустыню: уничтожил посевы, не пожалел пуль для верблюдов, коров и свиней, а если моей воле пытались противиться, убивал и людей. Мои воины разошлись на восток и запад, на юг и на север. Колодцы были отравлены, озера завалены трупами животных. На закате из-за клубов пыли и дыма не было видно заходившего солнца. Повсюду бушевали пожары, перепуганные крестьяне молча смотрели, как моя конница топчет поля, обращая в прах мечты. Джунгли горели, дикие звери спасались бегством…

Я знал, что равал видит все это. Удайпур замер в испуге; каждый раз, когда языки пламени лизали дома за десятки косов от крепости, ее стены, казалось, становились ниже. Чем будет править равал, если от его земли ничего не останется? Он превратится в князя без княжества, будет вынужден влачить дни в пустом городе на холме.

Так продолжалось уже тридцать дней. Ежедневно, на рассвете, я выезжал на дорогу, ведущую к городским воротам. Каждый вечер, на закате, я удалялся. Равал видел меня. Половина моих войск продолжала вести осаду. Другая половина карала непокорных. Равал не мог убежать, не мог вывести своих воинов на защиту горевшей земли. Осажденный город в конце концов превращается в ловушку. Я ждал. Я сидел на Байраме, читал Коран, жизнеописание Бабура, стихи… Я приказал музыкантам играть — это развлекало меня. Возможно, в крепости тоже слышали музыку.

Однажды утром ворота крепости распахнулись. Вышел переговорщик в сопровождении двенадцати пехотинцев, оружия при них не было. Моя армия, построенная рядами, замерла в полной тишине. Было так тихо, что я слышал шаги идущих.

Прадханом [76] у меварского князя был брамин. Он поклонился и посмотрел на меня. Во взгляде брамина читалась заносчивость, на лбу пламенела отметка — знак принадлежности к высокой касте. Глупец ожидал, что я первым произнесу слова приветствия, но я молчал.

— Сисодия [77] шлет поклон принцу Шах-Джахану. Он знает, что ты разрушаешь его княжество, и это печалит его. Он не понимает жестокости принца, не понимает тактики устрашения мирного населения. Акбар не стал бы…

— Ты обращаешься к Шах-Джахану, не к Акбару. Пока ты разглагольствуешь, мои люди продолжают свое дело. Чего хочет Сисодия? Сдаться? Или он предпочтет ждать полной гибели своих владений?

Я вспомнил жизнеописание Бабура. Будь он так же коварен, как я, он сумел бы отбить Фергану. Но тогда он не повернул бы на юг, в Хиндустан, и до конца дней оставался бы правителем крохотной вотчины.