Арджуманд. Великая история великой любви - Мурари Тимери Н.. Страница 48

— Она еще не окончена, падишах, — вмешался Иса.

Шах-Джахан стремительно обернулся, тень от его накидки заплясала по стенам, будто билась и махала крыльями гигантская птица. Он увидел, кто заговорил, кто осмелился прервать его, и огонь во взгляде угас. Полы накидки улеглись, ястреб пригладил перья.

— Нужно скорей заканчивать. Скорей. Слышишь меня, Ханиф? — Падишах всматривался в темноту.

Ханиф, старший каменщик, с неохотой выступил вперед, отделившись от остальных.

— Будет исполнено, властитель. Очень скоро… — Он говорил тихим, умиротворяющим голосом.

Стены и балконы были возведены, но на местах окон и решеток-джали зияла пустота. За них Ханиф не отвечал. Пусть за это отвечают другие. Маленькие купола также были почти достроены. Зал, в котором они сейчас стояли, уже вознесся на пятьдесят хастов, и голоса эхом отдавались в пустом пространстве.

Шах-Джахан осмотрелся. Рабочие толпились в углах, смотрели на них с балконов, испуганно выглядывали снизу — безмолвные, темные тела, казалось, навечно врезались в белоснежный камень. Присутствие властителя сковало их, строители застыли, кто как был: на коленях, на корточках, с тяжелой ношей на спине. Только после его ухода они зашевелились, начали дышать, зашептали: падишах, падишах.

Сита пронзительно закричала. Мурти, ожидавший снаружи, вскочил и снова опустился. С ней женщины, они знают, что делать. Посасывая биди, после каждой затяжки он выдыхал: Рам, Рам, это должен быть мальчик, одного сына недостаточно…

Сита закричала вновь. Гопи и Савитхи в ужасе прижались к нему. Мурти обнял детей. Это просто роды, успокаивал он самого себя, ребенок выйдет, и ей не будет больно. Такова была его дхарма — зачинать детей, а дхарма женщины — вынашивать их. Мурти гордился собой: в его чреслах есть еще сила. Если повезет, слух о новорожденном достигнет ушей его неведомого покровителя. Может, будет прислан подарок для сына: серебряная чаша или даже золотая… Он по сей день так и не приблизился к разгадке, как ни ломал голову. Все эти годы их осеняла тень защитника, скрывавшегося за стенами крепости.

Вспоминая о цепкой хватке визиря, Мурти поежился.

…Визирь зажал его в углу, в отдалении от всех остальных.

— Кто ты?

— Мурти. Я вырезаю джали.

— Я не спрашиваю тебя, кем ты работаешь, глупец. Ты знаешь Ису?

— Нет. А кто такой Иса?

— Вопросы задаю я, глупец. Иса, слуга падишаха, его раб, лизоблюд, что держится в тени властителя?

— Бахадур, — храбро ответил Мурти, — откуда же мне знать такую высокопоставленную особу? Я только резчик. Я работаю на Бальдеоласа.

— Но это ты подписал прошение?

Мурти решил было отпираться, но не смог. Прилив смелости оказался недолгим, отвага улетучилась. Он пошел на это ради жены, ради своих и чужих детей. Человек не может умереть, не совершив хоть раз в жизни мужественного поступка. Он его совершил, что ж, за последствия надо отвечать.

— Да. Я прогневал падишаха?

— Конечно.

— Но он даровал нам еду…

— От этого гнев его не пошел на убыль. Он велел мне найти тебя. Но я могу смягчить его, если скажешь, что знаешь про Ису.

— Ничего, бахадур. Я знать не знаю, кто такой этот Иса. Я ведь уже сказал вам.

— Тогда я не смогу тебе помочь. Будешь страдать. Идем.

Визирь ухватил Мурти за руку и потащил его с площадки, вдоль реки, внутрь крепости. Резчик в ужасе озирался. Никто не обращал на них внимания, у людей и своих дел было по горло.

В глубине крепости, у мрачного, неприветливого здания его передали солдату. Мурти не слышал, что ему шепнул визирь, но тот, открыв дверь в кромешную тьму, грубо толкнул его к множеству других людей. Мужчины и женщины лежали — одни с плачем, другие в безнадежном молчании. Дверь захлопнулась. Мурти оказался в обществе воров, убийц, попрошаек и прелюбодеев. Он взвыл, не в силах понять, в чем его преступление. Он всего лишь вырезал фигуры богов, как же они, боги, допустили эту несправедливость?

Два дня он провел там, в страхе и печали. На третий день дверь отворилась и тюремщик вызвал:

— Мурти!

Мурти пробрался между зловонными телами, оскальзываясь на слякотном земляном полу.

— Ты Мурти? Поторопись, я не намерен ждать тут целый день.

Тюремщик вывел его на ослепительно-яркий дневной свет. Там стоял солдат. Он не стал грубо хватать Мурти, лишь слегка дотронулся до его руки:

— Следуй за мной.

Резчик в недоумении ковылял, с трудом поспевая за солдатом, и неожиданно оказался за воротами крепости.

— Пошел вон, пошел, — солдат прогнал его и отвернулся.

Ошеломленный, Мурти побрел, не понимая, что с ним было. Придя в себя, он бегом припустил к реке, с ужасом ожидая, что сейчас его догонят, снова схватят, и кошмар повторится. Он видел толпу, собравшуюся на площади перед балконом; там на золотом троне восседал Шах-Джахан и смотрел вниз. День клонился к вечеру, и Мурти смешался с толпой, чтобы поглазеть на развлечение, тамашу. В центре огороженного пространства, раскачиваясь, стоял слон, перед ним — деревянная колода, выкрашенная черным, вокруг роились мухи. Из крепости появилась группа людей в натянутых на головы шапках. Они поддерживали человека, тот еле шел на обмякших ногах. Мурти всматривался, с трудом узнавая посеревшее, обвисшее, искаженное лицо: тот самый надменный визирь. Человека повалили на землю. Палачи положили его голову на колоду, остальные удерживали его за руки и за ноги. Когда на него упала тень слона, раздался вопль. По команде громадное животное подняло переднюю ногу, задержало ее на миг в воздухе, а затем аккуратно, медленно опустило на голову визиря. Палачи мгновенно отскочили в стороны, еще до того, как череп лопнул.

Мурти, развернувшись, пробирался сквозь толпу, его била дрожь. Он сам мог оказаться на месте визиря, под ногой слона. Кто поменял их судьбы? Не тот ли таинственный Иса? Мурти поклялся разузнать о нем все, кем бы он ни был.

— Уважаемый, у тебя сын! — крикнула женщина.

Мурти просиял, захлопал в ладоши и поспешил внутрь. Сита лежала обессиленная, мокрая от пота. Лицо ее было безмятежным и спокойным, как у человека, пережившего страшные муки. Мурти осмотрел младенца. Мальчик! Мальчик! Теперь в старости его ждет утешение.

1054/1644 ГОД

Иса наблюдал, как Шах-Джахан устраивается на платформе. Был день рождения падишаха. Дважды в год, по солнечному и лунному календарю, падишаха взвешивали, насыпая золото в чашу-противовес. Таков был индуистский обычай, тула-дана, перенятый Хумаюном больше ста лет назад. Каждый последующий могольский правитель неотступно следовал традиции. Ныне был лунный день рождения, так что церемония проходила уединенно, в гареме, тогда как солнечную церемонию проводили при большом стечении народа.

Вокруг весов столпились женщины. Рабы аккуратно сыпали в чашу золотые монеты, пока падишах, стоящий на платформе, не начал плавно подниматься над землей. Женщины восторженно завизжали, захлопали в ладоши. Шах-Джахан улыбнулся, начался подсчет. Он весил сто шестьдесят три мана [83]. Потом монеты унесли, чтобы раздать беднякам.

Церемония лишь ненадолго развлекла властителя. Глаза его вдруг потухли, будто кто-то задул свечу. Он оставил женщин веселиться и слушать музыкантов, а сам торопливо пошел по коридорам гарема. Иса следовал за ним. Они вошли в угловую комнату. Лунный свет проникал сквозь резную решетку, серебрил мрамор. Хаким, стоявший на коленях у ложа, немедленно поднялся. Шах-Джахан жестом велел ему занять прежнее положение.

— Как она? — В постели неподвижно лежала Джаханара.

— Ваше величество, она едва дышит, я делаю что могу. Я обкладываю ее тело прохладными простынями…

Шах-Джахан опустился на колени рядом с ложем. Невыносимо было смотреть на любимую дочь, воспоминание об Арджуманд. Она была поругана… Лицо и тело покрывали чудовищные шрамы, кожа почернела. Двадцать дней назад одежда девушки загорелась от упавшей свечи, две служанки погибли, пытаясь сбить пламя.