Арджуманд. Великая история великой любви - Мурари Тимери Н.. Страница 50

У входа в их дом столпились женщины, они толкались, перешептывались, заглядывали внутрь.

У него екнуло сердце:

— Что случилось?

— Сита умирает.

Мурти протолкался внутрь. Сита лежала едва дыша. Лицо белое, неподвижное; ему ли не знать приметы уходящей, покидающей тело жизни.

— Иди, — приказал он Гопи. — Беги в крепость. Скажи солдатам, чтобы передали Исе: Сита, моя жена, умирает. Нам нужен хаким. Беги!

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

История любви

1031/1621 год

АРДЖУМАНД

Я сильно горевала, когда умер дедушка. Часть меня перестала существовать: он забрал ее с собой. Мы начинаем жизнь целостными, являя сумму многих людей: отцов и матерей, дедов, родных и двоюродных братьев, сестер. А по мере того, как они умирают один за другим, наша целостность убывает, с каждой новой смертью. Мы уменьшаемся, съеживаемся, сходим на нет, пока после всех этих изъятий не остается сердцевина — мы сами.

Дедушка умер во сне. Утром все собрались вокруг него, я стояла и вглядывалась в спокойное, умиротворенное лицо. Трудно было представить неоперившегося юнца, что отправился в путь из Персии искать счастья на службе у Акбара. Тот самый юноша был теперь спрятан в глубине постаревшего тела, скрыт под складками шелковых одежд, окутан горем Джахангира, его супруги Нур-Джахан, принца Шах-Джахана, принцессы Арджуманд, принцессы Ладилли… Князья и принцы, навабы, раны и эмиры — все пришли отдать последние почести голодному мальчишке, из которого вырос великий человек. Джахангир объявил месяц траура по поводу кончины итимад-уд-даулы, Столпа правительства, Доверителя государства, мудрейшего советника, друга империи.

Я наклонилась и поцеловала дедушку. Знакомый родной запах уже почти исчез, изнутри уже прокрадывалось кисловатое зловоние смерти. Мой любимый тоже поцеловал его и заплакал, как я. Они были очень близки, старый и молодой, каждый будто искал в другом поддержку и опору.

Мехрун-Нисса рыдала громче всех. Гияз Бек был ей не просто отцом, но и другом, советчиком, мудрым наставником. Он направлял ее судьбу, как Аллах направлял его. Тетушка казалась не в себе, не ела и не пила несколько дней, только сидела и безучастно смотрела на воды Джамны. Впрочем, ее бездействие не могло продолжаться долго. Хотя смерть всегда наготове, ожидая своего часа, неугомонную Мехрун-Ниссу по-прежнему переполняла жизнь. Джахангир позволил ей построить для итимад-уд-даулы усыпальницу, построить не где-нибудь, а в городе, на берегу Джамны. Всю свою кипучую энергию тетушка направила на это: выбирала проект, архитекторов, строителей… Она точно знала, чего хочет.

Джахангир усматривал горькую иронию судьбы в том, что избежал смерти, которая вместо него похитила Гияз Бека. Его собственная болезнь развивалась, накладывая отпечаток на лицо. Падишаху трудно дышалось в сухой жаре, его тянуло на север, в любимый Кашмир. Ему хотелось сидеть в саду, который он устроил по своему вкусу, любоваться плавающими в фонтанах рыбками — на каждую было надето золотое колечко. Но не только здоровье влекло его туда, где, за великими горами, за снегами и вершинами, лежала родина его предков. До меня доносились слухи, что он не оставляет надежду завоевать те земли. Он мечтал править Самаркандом.

За год до смерти дедушки я тоже чувствовала себя глубоко несчастной. На то была причина: я снова ждала ребенка. Снова мой живот округлился, снова в душе поселилось тягостное чувство безнадежности. В последний раз зелье хакима помогло — несколько дней я пролежала больная, слабая, лежанка то и дело окрашивалась кровью. Зато освобождение от камня в утробе было истинным облегчением, что в те дни поддерживало мой затуманенный рассудок.

После я решила тверже противиться любимому. Мы легли вместе, и он ощутил, как напряглось мое тело, стоило ему коснуться моих грудей — как же плачевно они выглядели: все в прожилках, как мрамор, тяжелые, уставшие…

— Опять? — жарко прошептал он. Я помню его интонации, будто это было вчера. — У меня ощущение, что я лежу рядом с трупом.

— Почему ты говоришь такие жестокие вещи?

— Потому что ты меня больше не любишь, — произнес он горько, как обиженный маленький мальчик, который надеется, что его сейчас разубедят.

— Я люблю тебя. Моя любовь не изменилась с того мига, как я впервые тебя увидела.

— Тогда почему ты мне отказываешь? — Он снова лег, обращаясь теперь не ко мне, а к потолку, ожидая, что я начну молить его о прощении. О, эта изнурительная боль любви… — Если бы ты любила меня по-прежнему, то радовалась бы, что я прихожу к тебе каждую ночь.

— Я устала. Только что я потеряла ребенка, и тело еще болит.

— Удивляюсь, почему это ты потеряла мое дитя… — проговорил он с обманчивой беззаботностью, за которой крылась алчность неутоленной любви. — Уже дважды… Сколько еще раз это случится?

— Такое бывает с женщинами. Это непредсказуемо, — шепнула я в страхе. Я не могла понять, догадывается он или знает точно. Только бы он не уловил фальшь в моих оправданиях!

— Знаю. — Он нежно обнял меня, от гнева не осталось и следа. — Мужчинам не дано понять боль женщины. Я всегда тебя жажду, не могу сдержать свою страсть. Стоит мне тебя увидеть, и я хочу одного — целовать твое лицо, глаза, обнимать тебя, лежать меж твоих ног. — Он коснулся моих губ своими. Мягкие, нежные, как лепестки, они прощали, будто я и впрямь в чем-то согрешила.

— Когда тебе будет лучше, займемся любовью. Я могу подождать.

— Требуется время. Хаким сказал, мне нужно отдохнуть, прежде чем я снова забеременею.

— Так это навсегда? — Его резкость появлялась и вновь таяла, как легкий пар от дыхания на холоде, а я была не в силах успокоить его страхи, укротить его гнев.

— Конечно нет! Я не возражаю, если ты возляжешь с рабыней, пока я не буду готова принять тебя.

— Так вот чего я, по-твоему, заслуживаю — спать с рабынями. Ты теперь слишком хороша для меня…

— Прошу тебя, ты вкладываешь в мои слова совсем иной смысл!

— Что же еще они могут означать?

Мой муж сел, спина окаменела от ярости. Я коснулась его, но он дернулся, будто мои пальцы были горячими углями. Но если ему причинило боль прикосновение, то меня жгли его слова. Успокоить любимого можно было, только поддавшись его требованиям, но сейчас я не могла уступить. Мощь его семени пугала меня, в этом было что-то невероятное. Ни отец его, ни дед, ни прадед не способны были так проворно и так часто наполнять утробу женщин, словно сосуд из тыквы.

Наши часы наедине, которыми я так дорожила, были испорчены его гневом и моим сопротивлением. Почему любовь так трудна, так требовательна и так утомительна?

— Я сказала только то, что хотела сказать, — ответила я.

Шах-Джахан полуобернулся, вздрогнув от резких ноток в моем голосе. Я выдержала взгляд, не опустила глаза в робости.

— Твой отец и дед не отказывались от невольниц. Если ты не способен обуздать похоть, пусть рабыни принимают твои соки. Посмотри на меня. Я женщина, я люблю тебя, но ты ко мне относишься как к племенной кобыле из своих конюшен. Дети, дети, дети — как мне быть внимательной и любящей, если я всю жизнь гнусь под бременем очередного твоего ребенка, если эта тяжесть давит меня, как камень?

— Пожалуй, мне нужно взять вторую жену.

— И третью, и четвертую, и пятую. У Акбара их было четыреста. Что тебя останавливает? Пусть они себя изнуряют.

Он молча опустил голову. Я отвернулась и закрыла глаза. Мне хотелось забыть слова, что мы наговорили, выражение гнева на его лице, резкие звуки собственного голоса.

— Я не смогу, — тихо проговорил он.

Я не успела ни обнять его, ни попросить прощения — он встал и ушел. За тридцать пять дней мы не сказали друг другу ни слова. В день свадьбы мы клялись друг другу не разлучаться, и вот что получилось: жили бок о бок, но меж нами словно империя пролегла. Эта боль оказалась куда мучительнее. В разлуке я знала бы, что он по-прежнему любит меня. Сейчас он был совсем рядом: чем-то занимался, расхаживал по дворцу, — но даже головы не поворачивал в сторону зананы. Я следила за ним не только своими глазами, но и чужими: Иса, Аллами Саадулла-хан, Сатьюм-Нисса, Вазир-хан — все следили. Плачет ли он? Шепчет ли мое имя? Чувствует ли себя, как и я, живым мертвецом? Нет, отвечали мне, приглушая голоса из сочувствия к моему горю, он смеется и играет. Что ж, тогда и я поступала так же. Я устраивала званые ужины во дворце и приглашала жен всех вельмож. Танцоры и певцы увеселяли нас каждый вечер. Я слишком громко хохотала, слишком много говорила, рукоплескала так, что болели ладони. Я не представляла, сумею ли выжить в такой пустоте, в таком безвоздушном веселье.