Арджуманд. Великая история великой любви - Мурари Тимери Н.. Страница 76

Лицо его вспыхнуло. Никогда мне не доводилось видеть людей в таком замешательстве. Я подозревал, что у него нет объяснений. Что ж, собственные поступки подчас ставят нас в тупик.

Впервые в жизни я вступил за золотой барьер. Под пологом, назначение которого — укрыть падишаха от нескромных глаз, было тесно и темно, как в гробу. Отложив в сторону меч, я опустился на трон. Простой формы, покрытый золотом и усыпанный драгоценными камнями, он служил еще моему деду. Низкое полукруглое сиденье не вполне соответствовало величию Моголов. Этому трону подобало бы сверкать, испуская лучи славы, а он припал к земле, будто расплющенная жаба… Я не видел этого, но знал, что золотой шатер над моей головой усыпан алмазами. В потолке чеканного серебра, как в тусклом зеркале, отражались собравшиеся вельможи, а вот деревянный свод явно нуждался в ремонте: дерево давно прогнило.

Раздвинув створки полога, я посмотрел вниз: на меня были устремлены десятки глаз. С такой высоты все видится по-другому, отсюда я мог заглядывать в души людей.

Трон оказался удобным, утопая в подушках, я ощущал себя настоящим падишахом. Но вместе с радостью на меня с новой силой навалилось одиночество. Ни слева, ни справа не было верных друзей. В зале воцарилось молчание. Поверх толпы я всмотрелся туда, где за джали пряталась Арджуманд, и мне показалось, что я различаю ее лицо. Это мгновенно успокоило меня. Внизу стояли мои сыновья: Дара, Шахшуджа, Аурангзеб, Мурад. Они озирались с изумленным видом, потом торопливо поклонились. Дара и Аурангзеб подросли — уже не мальчики, еще не юноши. Дара посматривал на меня с радостью и любовью, он очень страдал в разлуке; лицо Аурангзеба казалось каменным.

Отныне я был Владыкой мира не только по имени.

Оставались формальности: чтение Корана в мечети Масжид, дурбар [108] и присяга в верности и повиновении падишаху — мне. На эти церемонии ушла неделя. Ко мне являлись князья и вельможи с богатыми дарами для пополнения казны. Сокровищница была переполнена, ни один человек был не в состоянии подсчитать несметные богатства, хранившиеся в подвалах под гаремом. Я ежедневно смотрел на них, понимая, что это кровь и плоть империи, моя кровь и плоть. Может ли подобное богатство не возбуждать зависть людей?

Падишаху не подобает забывать о друзьях и врагах, а мне нужно было помнить о многих; каждому следовало воздать по справедливости. Я подтвердил должность отца Арджуманд — он оставался мир-саманом, и призвал в Агру Мехрун-Ниссу. Она подчинилась с неохотой. Мы с Арджуманд приняли ее в тишине гарема, на балконе.

В тот вечер, еще до появления Мехрун-Ниссы, я вручил Арджуманд самый дорогой подарок, какой только падишах может пожаловать самому верному из своих друзей.

Она нерешительно приняла из моих рук золотую шкатулку, положила на колени, вглядываясь в мое лицо.

— Открой ее.

— Что там?

— Увидишь.

Арджуманд не двигалась.

— Это мое сердце, что еще? Разве могу я поднести моей любимой что-то меньшее?

Она с улыбкой заглянула внутрь, ожидая увидеть драгоценное украшение, и тут же на ее лицо легла тень.

— Много лет назад я видела это на столе у Мехрун-Ниссы. Она рассердилась, когда я потрогала…

— Мур-узак будет храниться у тебя. Это символ моей власти. Ты будешь смягчать мой суд своей милостью и любовью, ты удержишь меня от несправедливости, если Аллах ослепит меня.

Подержав печать на ладони, Арджуманд протянула ее мне. Металл был согрет ее прикосновением.

— Властитель ты, любимый, а не я. Я не хочу править, как Мехрун-Нисса. Я знаю и без того, что ты будешь так же добр и милостив к своему народу, как все эти годы был добр и милостив ко мне.

— Нет, — раскрыв ее ладонь, я снова вложил печать. — Правителя необходимо сдерживать. Ты должна стать моим советчиком в том, что хорошо и что плохо.

— Что ж, если ты этого хочешь. И… если ты будешь слушать меня, — добавила она мрачно.

— Печать, что ты держишь, и твой нежный голос заставят меня слушать.

Она положила мур-узак на золотой столик, стоящий возле тахты. Пусть все, кто ее окружает, видят — моя жена, а не я, хранит печать.

Мехрун-Нисса заметила мур-узак — нечто более ценное, чем золото или армия, как только вошла. В ней не было униженного смирения, напускной покорности. Приняв свое поражение, она ожидала моих приказаний.

Я был холоден. Все наши страдания и то, что было еще страшнее — утрата отцовской любви и доверия, — все исходило от этой женщины. Разумеется, решения принимал отец — это он отвернулся от меня ради своей любви, ради того, чтобы удержать Мехрун-Ниссу, и все же я не мог не винить ее. Ведь это она умело пользовалась слабостью отца для достижения собственных целей и тем самым заставила меня страдать. Из-за нее мне пришлось обрушить вес своей власти на жизнь Шахрияра. Сколько раз за прошедшие четыре года проклинал я имя Мехрун-Ниссы! В своих ежедневных молитвах я призывал на ее голову кары, изливал на нее всю злобу своего сердца и теперь был не в силах смотреть на нее без горечи во взгляде.

Арджуманд встала и обняла тетю. Этими объятиями она прощала ее. Моя жена выглядела старше, она располнела за годы беременностей и болезней, на ее лице лежала печать усталости. И все же она была несравненно прекраснее.

— Ваше величество… — Мехрун-Нисса низко поклонилась; ей не потребовалось много времени, чтобы понять: сейчас она под защитой своей племянницы. — Я явилась смиренно засвидетельствовать глубокое почтение Великому Моголу. Правда, я охотно осталась бы в Лахоре, чтобы скорбеть по супругу, но не могла ослушаться приказа.

Она устроилась рядом с Арджуманд, скорбно вздыхая. Я отметил, что траур ни в коей мере не помешал ей пышно и со вкусом одеться.

— Как бы я хотел оказаться рядом с отцом, увидеть его лицо еще при жизни. Четыре года я не видел его…

— Иншалла… — мягко сказала она. — Он покоится с миром. Единственное мое желание — вернуться в Лахор и построить памятник его величию.

— Ничего больше?

— Мы можем обсудить это позже, — Арджуманд не дала моему гневу разгореться. — Как дела у Ладилли? Она хорошо себя чувствует?

— Она в трауре, — Мехрун-Нисса вложила в это слово все оттенки укора. — Она беззаветно любила Шахрияра, гибель мужа сильно на нее повлияла.

— Ты выдала ее замуж, только чтобы достичь власти, — сказал я.

— Ты меня обвиняешь? — Мехрун-Нисса вспыхнула, ожила и стала такой, как прежде. — Я не создана слабой, глупой женщиной, коротающей жизнь в гареме. Пересчитывать украшения, умащивать тело и вечно ждать, когда супругу заблагорассудится, наконец, меня навестить, — такая жизнь мне была не нужна. Твой отец охотно и с радостью отдал мне это. — Она ткнула в мур-узак: — Он сказал: «Делай с ней что захочешь». Сам он желал только наслаждений. Бремя государственной власти его утомляло, оно отвлекало его от удовольствий, от живописи и, разумеется, от питья. Ум его слабел. Я не могла позволить империи распасться из-за такого небрежения. Я старалась быть хорошей правительницей. Мы с тобой понимаем власть одинаково, Шах-Джахан. Я не могла сдаться без боя, уступить ее просто так. Что ожидает меня теперь? Я стану свечой, что горит в бесконечно долгой одинокой ночи и никто не замечает ее пламени?

Мехрун-Нисса ожидала моего решения. Лицо ее слегка подергивалось. Я бросил взгляд на Арджуманд, готовый принять ее желание как закон. Она нежно обняла Мехрун-Ниссу за плечи:

— Ты построишь великую гробницу для Джахангира, не менее прекрасную, чем та, которую ты возвела для моего деда.

Итак, я простил.

Были и другие, кого я не мог забыть. На другое утро я вызвал в диван-и-ам Махабат-хана:

— Отправляйся в джунгли близ Манду и разыщи дакойта по имени Арджун Лал, если он еще жив. Когда найдешь, поприветствуй его от имени падишаха Шах-Джахана и скажи ему следующее: «Шах-Джахан не забыл его верности и в благодарность дает ему землю, много земли. С этого дня он будет жить с падишахом в мире».