Нюансеры (СИ) - Олди Генри Лайон. Страница 32
Люди такого обаяния встречались в жизни Алексеева часто. Сцена отбирала их, как опытный конезаводчик отбирает породистых жеребят. Алексеев и сам мог обаять кого угодно, от модистки до градоначальника. Вершиной своих подвигов на этом поприще он считал победу над Анной Достоевской – Алексеев просил у вдовы писателя, женщины исключительных деловых качеств, разрешения на переработку для сцены бессмертной повести её покойного супруга «Село Степанчиково и его обитатели». После личной беседы, длившейся полтора часа, разрешение было получено, но пьесу запретила цензура. Тогда Алексеев сменил название пьесы с «Села Степанчиково...» на малопонятный заголовок «Фома. Картины прошлого в 3-х действиях», изменил фамилии и имена действующих лиц – и подписался в качестве автора, убрав малейшие упоминания о литераторе Достоевском. И что же цензура? Полный успех и безусловное разрешение пьесы к представлению. Вторая беседа с вдовой писателя вышла потруднее первой, но Алексеев справился и здесь. Когда ребром встал вопрос авторства, точнее, поддельной подписи, Алексеев заверил Анну Григорьевну, что сделал это во благо дела, «с несвойственным ему нахальством», и заявил, что согласится на постановку только если его фамилия не будет фигурировать на афишах ни в каком виде. Соглашаться на постановку вообще-то должна была вдова, но потрясённая таким благородством Анна Григорьевна не заметила подвоха и дала разрешение.
Опасаясь, что вдова может передумать, Алексеев письма к ней подписывал следующим образом: «Не откажитесь принять от меня уверения в глубоком и истинном к Вам почтении Вашего покорнейшего слуги К. Алексеева.»
– Просьба?
Сапожник кивнул.
Представляя себя вдовой Достоевского, а сапожника – «вашим покорнейшим слугой К. Алексеевым», Алексеев встал из-за стола:
– К вашим услугам, Ашот Каренович. Что от меня требуется?
– Самая малость, Константин Сергеевич. Не соблаговолите ли перекурить?
– С удовольствием. Надеюсь, дамы не возражают?
– Не здесь, – сапожник жестом остановил приживалок, уже раскрывших рты, чтобы огласить свой положительный вердикт. – На балконе.
– В квартире есть балкон?
– В нашей комнате, – пискнула дочь. –
И зарделась майской розой, сообразив, как звучат при сложившихся обстоятельствах слова «наша комната».
– Удобно ли? – предположил Алексеев. – Не знаю, как вы, господин Ваграмян, а я не вхожу к дамам без приглашения.
С самого начала он решил подыграть сапожнику, какой бы водевиль тот не выплясывал. Роль простака? Комичные положения? Внезапные повороты действия? Отлично, будем подбрасывать реплики.
– Я душевно извиняюсь, – вмешалась мамаша. – Курите на здоровье, балкон в вашем полном распоряжении!
Сапожник сделал жест, как если бы поднимал воротник:
– Оденьтесь потеплей. На улице метель.
– Надеюсь, вы составите мне компанию?
– Компанию?
Ашот задумался. Казалось, он разыгрывает сложную шахматную партию, и ему только что предложили спорный ход.
– Спасибо, не откажусь. Это не повредит делу, уверяю вас.
* * *
Балкон выходил во двор.
Метель, разыгравшаяся не на шутку, сюда не заглядывала, брезговала. Опершись о перила, Алексеев слушал, как она завывает, стучит в окна домов, гонит прочь запоздалых прохожих. Было в этом что-то театральное, невзаправдашнее. Сцена на балконе, подумал он. Шекспир, «Ромео и Джульетта». Два Ромео: мы с Ашотом. Две Джульетты-приживалки. Выгнать бы их из дома, пусть стоят под балконом, для пущей мизансцены. Ах нет, у Шекспира под балконом стоял Ромео...
– Вас угостить?
Ашот спрятал нос в ворот тулупа. Партия в шахматы продолжалась, новый ход следовало обмозговать.
– Спасибо, не откажусь, – повторил он.
– Это не повредит делу?
– Ни в коей мере. Что вы курите?
– «Императорские», семидесятку. Сегодня купил у братьев Кальфа.
– Нет, «Императорских» не надо. Вы курѝте, я не буду.
– Есть «Ферезли», с собой привёз. Они легче.
– «Ферезли»? Вы и мёртвого уговорите.
«Императорские» не годятся, отметил Алексеев, поднося Ваграмяну спичку. Годятся «Ферезли». Курить надо на балконе, именно сейчас.
– На что гадаем? – спросил он, затянувшись. – На кого?
– Гадаем?
– Меня уже просветили. Детали, мелочи, нюансы. Сочетание пустяков. От перестановки слагаемых всё меняется. Раз, и будущее – открытая книга.
– О чём вы?
– Не надо, Ашот Каренович. Система Заикиной, я в курсе. Я одного не понимаю: вам-то зачем? Выгнали меня на мороз... Что хотите узнать? О ком? О себе, обо мне?
– Гадаем, значит.
Сапожник рассмеялся. Алексеева пронзило острое как нож подозрение: «Неужели я ошибся спектаклем? Подал не ту реплику, что прописана в тексте?» Смех Ваграмяна звучал грустно, но вовсе необидно.
– Ни о себе, Константин Сергеевич, ни о вас. О Волжско-Камском банке. Слыхали про ограбление?
– Да.
Он действительно слыхал – в табачной лавке приказчик делился новостью с пышногрудой купчихой, заглянувшей взять папиросных гильз. Купчиха ахала, охала, хлопала ресницами. Алексеев ещё отметил, что фанфарон-приказчик вываливает на прилавок такие зубодробительные подробности, какие могут родиться лишь в мозгу, воспалённом страстью.
– Я мимо ехал, когда их грабили. Извозчик решил, что они присягу принимают...
– Присягу? Вы не могли бы...
– Что именно вас интересует?
– Как звали извозчика? Извините, это я зря. Откуда вам знать?
– Действительно, откуда? Его фамилия – Черкасский. Имени не сказал. Фельдфебель в отставке, из кантонистов. Двенадцатый драгунский полк...
– Константин Сергеевич! Вы просто кладезь полезных сведений! Значит, Черкасский, из кантонистов. А почему вы решили, что в банке принимают присягу?
– Это не я, это извозчик так решил. Они руки подняли, в окне было видно. Вот ему и примерещилось...
– Мерин или кобыла?
– Что, простите? В смысле, кто?
– Кто сани тянул: мерин или кобыла?
– Кобыла.
– Масть?
– Гнедая.
– Сколько вы ему заплатили? Три гривенника?
– Два с пятаком.
– Во что был одет извозчик?
– Синий армяк. На заду – складки. Лохматый треух, весь в снегу.
– Полость в санях медвежья?
– Овчина.
– Когда вы ехали, мимо конка не проезжала?
– Проезжала. Возле музыкального училища. Еле разминулись...
– Большое вам спасибо! Вы даже не представляете, как вы нам помогли!
Нам, повторил Алексеев. Кому это – нам?
– Ну так что, Ашот Каренович? Кобыла, присяга, конка... Перекур на балконе. Ограбление банка. Карты сложились? Кого хороним, кому славу поём?!
– Уже похоронили, Константин Сергеевич.
– Кого?
– Лаврика Иосифа Кондратьевича, правнука Заикиной. При ограблении банка застрелили бедолагу. Совсем молодой был, ещё жить бы да жить...
«Оську жалко, – услышал Алексеев в вое метели, – Осеньку. Пропадёт без меня...»
– Царствие небесное безвинно убиенному, – он перекрестился. – Но кобыла тут при чём? Овчина? Они что, из гроба его поднимут?
Сапожник щелчком отправил окурок за перила, в ночь.
– Холодно, – Ваграмян передёрнул плечами. – Идите в дом, согрейтесь. Водки выпейте, дело хорошее.
– А вы?
– А я к себе пойду. На сегодня шабаш, отдыхаем.
3
«При чём здесь фонарь?»
– Знакома ли вам, милостивые государи, четвертая мужская гимназия?
– Это которая на Марьинской?
– Да.
– Бывший дом баронессы Унгерн-Штенберг?
– Да!
– Где инспектором статский советник Максимович?
– Да!
– Нет, не имеем удовольствия знать.
– А знакома ли вам греческая хлебная за два дома от гимназии?
– Хлебная?
– Да!
– Хлебная Багдасаряна?
– Да!!!
– Ну, кто же не знает хлебную Багдасаряна! М-м, какие там калачи...
Хлеб всегда выигрывает у наук, это подтвердит любой. Сталь же выигрывает у всех, включая золото. Семья Багдасарянов перебралась в губернский город Х из Западной Армении, стенавшей в те годы под железной пятой султана Абдул-Азиза – точнее, под пятами великих визирей Али-паши и Фуад-паши, ибочастые нервные расстройства мешали султану заниматься делами. В честь приезда беженцев переулок Короткий, как шутили бессердечные обыватели, назвали Армянским. От переименования он не стал длиннее – два жалких дома по нечётной стороне – но в «Памятной книжке губернии», в сведениях о численности населения, поминается один мужчина армяно-григорианского вероисповедания, проживавший в городе.