Служанка (СИ) - Росси Делия. Страница 33

– Что писать? – озвучил он безмолвный вопрос. – Все. Кто такая, кто твои родители, как оказалась в Белвиле, откуда грамоту знаешь, где вышивать училась и зачем эту тряпицу за раму портрета спрятала, чего добиться хотела? Что застыла? – хмыкнул он, заметив, как заледенело лицо девчонки. – Пиши.

Штефан надавил голосом и придвинул бумагу еще ближе, вынуждая служанку подчиниться.

Та упрямо закусила губу, посмотрела на него с непонятным раздумьем и взялась за перо. А он наблюдал, как быстро заполняется ровными буквами лист и не мог отделаться от мысли, что где-то в глубине души хочет, чтобы объяснение оказалось правдивым, сняло все подозрения и позволило бы ему… Что позволило? Да все. На миг он представил, что можно было бы сделать с этой девочкой, с губами ее спелыми, с телом нежным, что недосказанностью дразнит, с грудью, что в вырезе платья мелькает, прелестью своей манит. Плоть тут же откликнулась, дыхание потяжелело, и зверь насторожился, подошел ближе, принюхался, заворчал неодобрительно. Рагж!

Штефан, не отрываясь, смотрел на склоненную головку, на ровный пробор, на тяжелые косы, что до самой талии спускались, и ему хотелось снять вплетенные в них веревочные завязки, растрепать темные локоны, в губы сочные впиться, выпить их сладость, вкус распробовать…

Девчонка, словно прочитав его мысли, оторвалась от бумаги и подняла взгляд – такой чистый и безмятежный, что он тут же мысленно отвесил себе затрещину. Нашел, о чем думать! Мала она еще, чтобы голод зверя выдержать. Тому бабы крепкие нужны, сильные, опытные, которые знают, чего от них мужчина хочет и готовы страсть разделить, не осторожничая. А с девицами одна маета да глупые сантименты. Разве сможет эта девчонка дать ему то, чего он ждет? Разве сумеет понять, что он чувствует, на что надеется?

Штефан посмотрел на бумагу.

– Написала? – нарочито грубо спросил он, пытаясь избавиться от непонятного притяжения. – Давай сюда.

Лист оказался у него в руках. И снова он поразился, что безродная служанка грамоте обучена и изъясняется складно, не задумываясь, и мысли легко в слова превращает.

– Значит, ты сирота, выросла при монастыре из милости? – пробежав глазами по ровным строчкам, спросил он. – И монахини тебя читать и писать научили. А вышивка? Тоже научили? Это где ж такие сестры добрые, что задарма крестьянскую девку во все премудрости посвятили?

Взгляд синих глаз потемнел. Понятно, сердится. Не хочет тайны свои раскрывать. Но и он отступать не намерен.

– Или ты не крестьянка?

Ишь, как головой замотала. А косы-то так и скачут за спиной, в руки просятся…

Штефан и сам не заметил, как пальцы потянулись к темным змейкам. А они ведь и на ощупь, как живые. Гладкие, что шелк, тяжелые. Он провел ладонью по всей длине, коснулся мягких завитков на шее, спустился к плечу... А девчонка под его руками замерла вся, застыла, затаилась, даже дышать перестала. И взгляд на него вскинула, а в нем… Ох, и ударило его, закрутило, утянуло в глубь синюю!

Забыл, о чем спрашивал, обо всем забыл, утонул в глазах колдовских-погибельных. Еще немного, и…

– Уходи, – пересилив себя, просипел он. – Убирайся!

А на руках уже когти появляются, и зверь под кожей бьется, рычит, крови требует… Штефан едва сдержался. Из последних сил оттолкнул девчонку к двери и рявкнул:

– Вон пошла!

И та, наконец, очнулась от своего ступора, дернулась, как от пощечины, и из кабинета выскочила.

Штефан вздрогнул. Грохот захлопнувшейся двери резанул по сердцу и привел его в чувство.

Рагж… Что с ним не так? Никогда раньше не терял контроль над зверем, а как приехал в родовой замок, так сладить с ним не может, будто взбесился страж его, с ума сошел. Или это он? Он с ума сошел? А как ещё назвать то, что в душе и в сердце творится?

Штефан с силой потер лоб, пытаясь избавиться от навязчивого видения ладной фигурки, лица чистого, глаз прозрачных. И ведь все насмарку, толком и допросить не смог, забылся. Как заглянул в синь бездонную, так и пропал.

Он выругался и смял исписанную аккуратным почерком бумагу, но потом одумался. Расправил, даже руками разгладил и снова вчитался в ровные строчки.

«Я сирота, подкидыш, воспитывалась при монастыре из милости. Когда подросла, сестры обучили меня своему искусству, и я помогала им вышивать обереги на продажу. Три года назад монастырь сгорел, матушка-настоятельница погибла, сестры разошлись по другим обителям, и я осталась одна. Сначала перебивалась случайными заработками, жила на улице, а потом добрые люди подсказали, что в Алмазном краю можно работу найти. Я в обоз напросилась, что в Стобард отправлялся. А уже оттуда в замок пришла. А вам оберег вышила, потому что помочь хотела, за жизнь вашу испугалась».

Штефан хмыкнул. По виду правдиво, но внутри все равно сомнение гложет, не дает поверить в слова складные, бесхитростные. Но и во лжи ее не уличишь! Молчит девчонка, ни слова из нее не выжмешь. Ни звука. И ведь не притворяется. Он тогда специально руку ей вывернул, проверить хотел, закричит или нет. Не закричала. Побелела вся, губу прикусила и глазищи свои на него подняла, а там… Он поморщился. Нет, не сможет он больше боль ей причинить. Вроде, в плече у нее хрустнуло, а ножом у него внутри полоснуло. Вот и пойми, с чего. Не иначе, магия какая. Недоговаривает служанка. Не просто она обереги вышивала, видать, и наговоры знает. Да и как не знать? В приморских монастырях издавна две веры исповедуют: имперскую и местную, древнюю, от дедов и прадедов идущую. А та и наговорами богата, и шептаньями, и приворотами незаконными. Наверняка девчонка не один из них в памяти хранит.

Он отложил бумагу в сторону и задумался. Невеселое ему наследство досталось, маетное. Дворецкий с экономкой мутные, что твое болото, слуги себе на уме, стража – сброд сплошной, ни на что не годный. Выгнать бы всех к рагжу, да ведь где лучших взять? И жалко их, дурней. Сколько лет в замке болтаются, считай, частью Белвиля стали. Правда, это не помешало кому-то из них смерти ему желать.

Штефан откинулся на спинку кресла и уставился в окно. Утренний туман уже рассеялся, оставив на стекле мелкие капли. Попробуй сосчитай. Трудная задачка. Вот и ему непросто все ниточки воедино свести. Рука потянулась к перу. Штефану всегда лучше думалось, когда он мог записать свои подозрения, воочию их увидеть. Он перевернул лист, на котором служанка признание свое писала, и принялся набрасывать имена. Стрен, Зоран, Лершик, Салта… Каждый из них мог желать ему смерти. И каждый имел возможность подсыпать яд в вино. Только вот незадача. Вино отравили не за обедом, а в его покоях, а туда посторонним ходу нет, значит, у Стрена и Зорана сообщник был, из местных, который и привычки его знал, и время удобное.

Штефан замер. Вспомнилось, как рыхлая копна к нему приходила, убедиться хотела, что он не выживет, как вопросами девчонку донимала, с каким затаенным нетерпением на него посматривала. А ведь не иначе, разведка была. Увидела, что слаб он, при последнем издыхании, и к наместнику побежала. Бранко выполнил его приказ, отпустил всех именитых гостей по комнатам, а сам в столовой слуг и мелкий люд допрашивал. Вот Стрен и повелся, рискнул дело черное сам довершить. Видать, сильно припекло, раз свидетелей не побоялся. Или… Неожиданно вспомнилось, с какой настойчивостью Салта девчонку в его покои посылала, и мысль забрезжила. А ведь нашли бы, на кого вину свалить. Кто в комнате арна убирался? Кто мог отраву подсыпать? Служанка. Это она яд пронесла, больше некому. А ухаживал за умирающим кто? Опять же, девчонка немая. Она и придушила арна, по злобе своей да скудоумию.

Штефан поморщился. Ловко придумали. Получается, Стрен яд Зорану дал, тот с Салтой договорился, а та его в покои провела. Или сама отраву сыпанула, тут по–разному может быть.

– Валдер! – позвал он.

– Да, милорд? – просунулась в дверь веснушчатая физиономия стража.

– Иди проследи, как дознаватели уедут, вернешься и доложишь.

– Слушаюсь, милорд.

Физиономия исчезла, а он снова разгладил на столе вышитую ткань. Выходит, пожалела его девчонка. Пожалела… Штефан потер лоб. Странное ощущение. Незнакомое. Надо же, больше сорока лет на свете прожил, и никто его не жалел, а тут – девчушка, пичуга мелкая, что она в жизни понимать может? А поди ж ты…