Рандеву - Аксенов Василий Павлович. Страница 2
– Нина?
– В чем дело?
– Это я, Лева.
– В чем дело?
– А-а... вот... я... ты не думай... Ниночка... это все Мишка Таль и Тигран... засиделись, понимаешь, Нинок, Нитуш... разбирали последнюю партию Боби.
– Мне-то что?
– Ты, конечно, думаешь...
– Ничего я не («...что я был у девок...») думаю! («...афинские ночи, я знаю...») Ничего я не думаю! («...ты мне не веришь, ты...») Ничего я не думаю! («...ты думаешь, что...»)
– ...я мерзавец, опустившийся («...когда наконец...») тип, а я ведь только тебя («...когда наконец...») люблю, ты святая, а я жалкий тип («...когда наконец... кончатся эти всхлипыванья?»)
Молчание...
– Что ты делаешь, Нинок?
– Читаю.
– Что читаешь?
– Исповедь Ставрогина.
– А-о.
– Что «а»?
– Интересно.
– Ты читал?
– Ниночка!
– Врешь!
...молчание, в будке почти неслышным шепотом в сторону: «Нет пророка в своем отечестве...»
– Сидишь в очках?
– Да.
– Ты мой добрый филин.
...молчание...
Воспользовавшись этой третьей паузой, расскажем историю их любви и союза.
Они познакомились лет уже семь или восемь назад на далекой сибирской стройке, куда Лева Малахитов, в то время молодой молодежный деятель, приехал с неопределенной целью.
Лева, легкомысленно-прогрессивный, гулял по эстакаде, говорил все, что полагается: «Ну как, ребята? Ну как, девчата?» – иной раз застывал, каменел, суровел – в необозримой сибирской дали виднелись ему костры Ермака. Быстро с его приездом наладилась на стройке общественно-массовая и культурная работа.
Ночь просидев с инженерами, Лева сдвинул с мертвой точки расчет важнейшего узла плотины.
Однажды, стоя с шестом на бешено несущемся плоту, мчась по дико стремительной реке, стоя с шестом среди бурунов, валунов, стоя с шестом в туче брызг, в радугах, пьяный без вина и счастливый, стоя с шестом на плоту, он увидел вдруг на берегу замысловато-одинокий портальный кран. Сперва показалось, что на будке установлены голубые прожекторы, а это были Нинины очи. Нина, малообразованная, но мечтательная девушка, работала тогда на одиноком башенном кране в тайге. Сколько раз мечтала она, жмурясь на реку, о появлении в облаке брызг сказочно прекрасного моложавого комсомольца, и вот он появился – Лева Малахитов.
Круто сманеврировать между скал и причалить к подножке стального великана, припасть к ногам прожектороглазой Нины было для Левы делом одной минуты.
До вечера пробыли они вдвоем в будке крана, вируя и майная, перетаскивая валуны с места на место, чтобы не сидеть без дела.
И вот уже ярко сверкающий день сменился пылко красным закатом, когда Нина и Лева оказались возле будущей гидростанции. Здесь, в роторе турбины, произошла их первая любовь.
О их свадьбе долго еще ходили разные россказни по необозримой Сибири.
Ну, говорили: например...
В Москве Нина занялась самообразованием. Неожиданно выявились недюжинные, а проще сказать, фантастические способности. Нина глотала книгу за книгой. В любое время ночи Лева, просыпаясь, видел ее головку, упирающуюся лбом в настольную лампу. Сначала пошли классики. Потом зарубежная современная литература. Одновременно овладела тремя европейскими языками. Тут как раз вошла она в компанию самых серьезных людей в Москве и с должным презрением судила в этом кругу современную отечественную словесность. Пошла философия – Гегель, Кант, изучение дзэнбуддизма, возврат к христианству, новый отход от него, ночные слезы в подушку рядом с безмятежно храпящим Левой, ночные слезы о судьбе человека, утренняя серьезность, на припухшем лице – очки (мой добрый филин), попытка чтения вслух и критика всемирно известного мужа.
В компании серьезных людей о муже Нины говорили с добродушной улыбочкой – что с него возьмешь: кумир студенчества, баловень судьбы, поэт, хоккеист, футболист, музыкант, конструктор, кто еще? Леонардо да Винчи, хе-хе-хе. Нина страдала и кри-ти-ко-ва-ла бедного Леву за его феерическую жизнь. Подушки Левы то и дело летели с кровати на диванчик. Лева сидел в темноте на диванчике, таращил красные от шампанского уши – ни слова, о друг мой, ни вздоха, – плакал.
Способностями к чтению он обладал не меньшими, чем Нина, – больше того, он обладал зеркальной памятью и мог, как В. Б. Шкловский, запоминать все прочитанное наизусть, но не мог отдать себя целиком чтению, уйти в философию, сидеть дома по ночам, когда ему со всех сторон звонили – Лева, сыграй, Лева, напиши, выступи, Лева, сконструируй то да се, слетай туда и сюда, помоги, выручи, дай по зубам, Лева!
Да, Ниночка критиковала своего Леву за несерьезность, но отнюдь не из ревности к воображаемому сонму блондинок, брюнеток, шатенок, рыженьких, разумеется окружавшему такого человека, как Лева. Эти предполагаемые полчища, легионы отнюдь не преследовали ее по ночам, совершенно не заставляли скрежетать зубами, мучиться в бессоннице, все это чушь, недостойная даже презрения. Она была человеком широко образованным и философского склада. Несерьезность Левы – вот что ее огорчало.
– Ойстрах звонил, Ниночка?
– Нет.
– А кто звонил?
– Стравинский звонил из Парижа.
– Что говорил?
– Да ой, Господи! (Иногда вырывалось и такое – память о тайге.)
– Нинок, умоляю, о чем Игорь говорил?
– Да пишет для тебя партию для баса. У тебя разве бас?
– Нина!
– Ты всегда тенором пел.
– Опять издеваешься, Нина? Зачем тебе над басом-то моим издеваться? Ведь это же мне Бог дал, Бог и возьмет... (Жалобное всхлипывание.)
...Молчание под бу-бу-бу, слоновий ропот контрабасов (влюбленность контрабасов во все другие инструменты известна), медовое течение флейты и напряженное фортепьяно по два такта на такт...
– Куда ты сейчас, Лев?
– На елку.
– Ох!
– Что, Ниночка, моя любимая?
– Нет уже сил.
– Пойми, они попросили... и детвора ждет... ребята из филармонии, Зоя Августовна... ну...
– Да ну вас всех к лешему!
Сибирячка трубкой по рычагу на том конце провода, в Измайлове, сибирячка – с разбегу – лицом в подушку, капли сибирских слез на «Исповедь Ставрогина», к лешему всех!
А Лева вышел из будки и нырнул за угол на относительно тихую площадь с большими кусками нетронутого пушистого снега, раскланялся с человеком, ведущим на поводках четырех отменных псов-боксеров, нырнул под арку сурового дома и появился оттуда с дворницкой лопатой.
На задах площади метрах в ста от памятника имелся снежный холм, достигающий высоты человеческого роста, Лева бодро приступил к нему с лопатой. Под взмахами лопаты обнаружился голубой «Москвичок», купленный прошлым летом в Риме. Подбежала дворничиха из сурового дома:
– А я уж думала – какой злодей лопату тяпнул? А это ты, Лева?
– Приголубьте меня, Марфа Никитична! – воскликнул Лева и припал к необъятно-ватному плечу. Коротко всплакнул.
– Ну, Левка, че ты, че ты, в самом деле! – Дворничиха задрожала, как от щекотки.
– Мамочка моя, спасибо! – крикнул он уж совсем что-то несообразное.
«Мамочка моя вторая, – подумал он, глядя в спину удаляющейся с лопатой дворничихи. – Третья, – поправился он, имея еще кого-то в виду. – Третья моя мамочка, русская женщина».
– Марфа Посадница! – крикнул он совсем уже что-то несуразное.
Включил мотор, «Москвичок» слабенько задрожал.
– Родной ты мой, друг ты мой, – шептал Лева, целуя «Москвичок» в ветровое стекло, в баранку, в спидометр, в пепельницу. – Лапа моя, лапуля, – и рванул с места.
На посту возле телеграфа с голубым «Москвичком» раскланялся старшина-майор Храпченко, на Манежной площади ему махнул рукой старшина-подполковник Полупанченко, и возле Боровицких ворот Кремля Леву за руку поприветствовал старшина-генерал-лейтенант Фесенко.
Лева остановил свою «лапушку» возле Боровицких ворот и вступил в Кремль пешком.
В Боровицких воротах – постоянная тяга необычайной силы, в них – гул и свист, как в аэродинамической трубе, а снег, попадая в зону, слипаясь, летит сплошной массой, в которой маломощно кружатся человеческие фигуры, и бьет в лицо или в спину.