То, ушедшее лето (Роман) - Андреев Виктор. Страница 43

Мама старалась относиться к этому вопросу объективно, с точки зрения правовой, социальной, экономической, этнографической и т. д. Но увлекалась и, в конце концов, переходила в плоскость субъективную и в область личных качеств отдельных лиц — начиная с Сафо и кончая Инессой Арманд. Вот это-то восторженное отношение к «сильным личностям слабого пола» — как выражался отец — больше всего и действовало на Жанну. Их общая с Армандой комната стала заполняться портретами и книгами особого подбора. Портреты, главным образом, вырезанные из журналов, сначала висели только над кроватью Жанны, но потом заняли и остальные три стены. Арманда пожимала плечами, но вслух ничего не высказывала — ни порицания, ни одобрения. Наверное потому, что превалировало в Арманде именно женское начало, и, следовательно, женский вопрос был для нее таким же заурядным и будничным, как мытье посуды.

А что касаемо до портретов, то тут отсутствовал начисто не только классовый, но и вообще какой-то определенный подход. Портреты вешались один возле другого по мере их поступления, и королева Виктория премило соседствовала с Луизой Мишель, а Жанна де ля Мотт — с Ирен Кюри.

Если к этому прибавить все книги и выписки из книг, то Жанна могла считаться единственной женщиной, знающей все о женщинах. Конечно, о женщинах выдающихся и прославивших себя в области, им, казалось бы, не свойственной. Бретонка-мама пыталась восстановить равновесие между героическим и житейским, но дочь так легко уводила ее на стезю великого женского подвижничества, что хозяйственные заботы сваливались почему-то на одну Арманду.

Впоследствии на этой почве все явственнее стало обозначаться сближение отца со старшей дочерью. До сорока пяти лет, не найдя поутру чистого полотенца, он смеялся, открывал окно и «обсыхал под веянием зефира». Постепенно ему понадобилось менять носки не реже трех раз в неделю. Ни с того ни с сего он стал обращать внимание на немытые окна, даже задумчиво выводил на них пальцем собственные инициалы.

Вот тут-то и вступила в игру Арманда. Может, и в отце и в дочери дали знать о себе крестьянские предки? Чистоплотные до помешательства, добропорядочные до кретинизма и тугодумные, как булыжник? Предки были уверены, что белье надо стирать, пироги надо печь, а детей — смешно сказать — детей надо не только рожать, но и воспитывать.

А тут еще умерла мать. Сидела за столом, смеялась и вдруг схватилась за сердце… Жанна даже вспоминать об этом боится, до сих пор дурно делается.

Несколько месяцев все они как неживые ходили. Отец сгорбился, и гасконский задор угас в его глазах навсегда.

С этого времени все хозяйство уже целиком легло на Арманду, да и большая часть торговых дел тоже.

Но о том, что составляло его подлинную жизнь, отец почему-то сначала рассказал Жанне. Быть может, потому, что заранее знал: уж она-то встретит это с восторгом. Он даже посоветовался с нею насчет Арманды, оттого что старшая дочь была человеком другой закваски, считавшая, что двойная жизнь существует только в бульварных романах и дрянных кинофильмах.

Арманда и впрямь долго не хотела понимать. Ее положительный ум восставал против невероятного открытия, что родители могли заниматься каким-то чудовищным делом, что за благопристойной бюргерской жизнью могла таиться другая, смертельно опасная и, главное, абсолютно ненормальная жизнь.

Но шло время. Арманда, выбитая из одной колеи, постепенно входила в другую, свыкалась с тем, что еще недавно казалось ей невозможным и, в конце концов, стала для отца такой же незаменимой помощницей, как и Жанна.

Все это случилось на второй год войны. А теперь шел четвертый, и сложная наука конспирации была давно освоена обеими девушками, а двойная жизнь стала для них настолько привычной, что они как-то и замечать перестали ее двойственность — жизнь как жизнь.

Самым страшным годом был сорок второй, когда один провал следовал за другим, когда буквально на волоске висела «Книжная торговля Н. Крастыня».

В сорок третьем было поспокойней, а вот в следующем, уже с ранней весны, опять начались неприятности и то, что было с огромным трудом воссоздано, грозило рухнуть как карточный домик. А для Жанны началось что-то и вовсе несусветное: ей сделал предложение доцент из университета, ею увлекся высокий эсэсовский чин, и, кажется… кажется, она увлеклась сама. Мальчишкой, у которого молоко на губах не обсохло, гимназистиком несчастным. В такого не влюбляться надо, а кормить по утрам манной кашей. С ложечки. Но захлестнуло Жанну. Нечто совсем ей не свойственное. Какое-то материнское чувство, редко-редко, но пробуждавшееся при виде странного и симпатичного существа, имевшего счастье или несчастье быть моложе ее хотя бы месяцев на одиннадцать. Как тот неуклюжий смешной парнишка, с которым она познакомилась во дворце пионеров, в далеком сороковом.

Она тогда записалась в драматический кружок, и ставили они какую-то дурацкую пьесу. А потом были танцы… Ну да, все это так, но вот как именно они познакомились — вылетело из головы. Он ее провожал сто тысяч раз. Но не до дому, а до угла. Уж такое условие она поставила, не хватало еще, чтобы кто-то заметил этого веснущатого ухажера, и вообще это ее просто веселило — кавалер из шахматного кружка! Смех и слезы!

Над дверью задребезжал звонок. Жанна теперь реагировала на него с раздражением. Вернее, внешне это выглядело, как раздражение — страх часто выглядит именно так.

— Черт бы побрал эту лавку! — сказала Жанна. — На всякий случай перейдите в кухню.

Кит сказал: хорошо. И провел рукой по подбородку. Жанну эта привычка бесила. Только юнцы так трогают себя за подбородок, словно надеясь, что у них внезапно выросла борода.

В лавке оказался не один человек, а двое. Один из них, конечно же, был оберштурмбанфюрер. Почему «конечно»? Потому что с утра у нее было такое предчувствие. А предчувствие, как известно, штука необъяснимая, но срабатывает безукоризненно.

Немец на этот раз был в штатском. И Жанна подумала, что это дурной знак. Но как можно равнодушнее сказала:

— Халло!

Сказала и тут же почувствовала, что голос прозвучал фальшиво. За эту фальшивость она отчаянно рассердилась на себя. «Какого черта!»

Впрочем, «черт» относился не только к фальши, проскользнувшей в ее голосе. Это значило еще: какого черта я должна отдуваться за всех! Почему черт где-то носит Арманду, почему патер ностер обещал вернуться к пяти, а сейчас уже двадцать минут шестого! Почему, почему, почему… И главное, почему мне очень не по себе?

Внешне она выглядела почти агрессивной.

Глаза поблескивали, будто в них капнули атропину. Голова, слегка откинутая назад, придавала ей вид надменный и даже несколько царственный — в тех пределах, конечно, которыми ограничивала ситуация. Ну и вообще вся поза… Жанна еще в детстве инстинктивно чувствовала власть позы. Так же, как лицо может предельно выразить страх, надежду, раскаяние или радость, не менее точно их может выражать и тело. Просто мы не задумываемся об этом. В лучшем случае говорим: он сидел с опущенными плечами. Или: шел, сгорбившись от горя. А вы когда-нибудь смотрели на живот? На живот рассерженной девушки? Вы смотрите на ее ноздри, потому что вам с детства внушили, что они раздуваются от гнева. Ничего подобного — ноздри как ноздри. А вот если вы приглядитесь к обтянутому платьем животу, вам откроется нечто чертовски необычное. И еще посмотрите на ноги, на колени, на ступни. Каждый дурак видит руки. Но руки умеют себя вести, а ноги нет…

Напротив Жанны стоял Эспозито Хугенхайм. Подполковник. Оберштурмбанфюрер — на идиотском наречии черного корпуса. Эспозито было одно из трех, записанных в метрическом свидетельстве, имен. Первым из них — Эбенгард — его звал отец. Вторым — Удольфо — называли в школе. Третьим — два человека. Он сам и мать. К третьему имени иногда придирались. Оно было откровенно не арийским. Потом разводили руками. Он был арийцем по меньшей мере в седьмом поколении.

Жанна была его типом женщин. У каждого мужчины, если верить иллюстрированным журналам, есть свой тип. У одного это полные, мягкотелые блондинки. У другого — кареглазые, длинноногие и большеротые брюнетки с бюстом стиральной доски. У третьих — женщины с маленькой ножкой… Да, да, какой-то тип есть. Но не надо упрощать.