То, ушедшее лето (Роман) - Андреев Виктор. Страница 58

Пароходик давно уже шлепал толстогубым винтом по коричнево-бурой воде и словно выплевывал из-под кормы разнообразнейший мусор. На тротуаре такой и не заметишь, но если он плавает — тут уж на него обязательно обратишь внимание. И начнешь следить за каждым окурком.

Пока медленно шлепали мимо порта, Донат сосчитал, что стояло там семь немецких транспортов, все словно в трупных пятнах, с волнистыми линиями — защитная окраска, мимикрия.

А слева все нарастало гудение. Непрерывное, натужное. Там был военный аэродром, Спилве. Через равные интервалы отрывались от земли транспортные юнкерсы; огромные, трехмоторные, они медленно проплывали над пароходиком, накрывая его своей крестообразной тенью.

Потом пристали к левому берегу; единственный сходивший здесь пассажир, не дожидаясь, когда пришвартуются, спрыгнул на причал, но пароходик все-таки пришвартовался, капитан вылез из своей, похожей на дачную уборную рубки и четверть часа толковал о чем-то со стариком, сидевшим на берегу.

Несколько раз Донат демонстративно смотрел на часы, и капитан это видел, но, наверное, плевать ему было на расписание и на этого последнего пассажира, потому что он продолжал разговаривать все так же лениво, бархатистым баском, и на Доната смотрел, как на пустое место.

Наконец двинулись дальше и вошли в Булдурупе или, как все ее называли, Бульупе — протоку, соединявшую две реки — Даугаву и Лиелупе; и тогда со стороны города взвыли сирены. Они еще выли, а со Спилве уже хлопали зенитки, и после каждого хлопка в небе появлялся клочок белоснежной ваты. Там, где разрывы были гуще всего, Донат различил серебристую точку, а потом и гудение расслышал, тонкое-тонкое и тоже как будто серебряное.

Это был одиночный самолет, скорее всего, разведчик, и шел он на очень большой высоте, так что совсем не просто было его подбить, хотя, по данным Доната, тяжелых зениток стало значительно больше, чем месяц или полтора назад. Данные эти были еще неполными, их стали собирать недавно, и Донат пока их не передавал. А сейчас он засомневался: может, все-таки следовало передать?.. Но за свое недолгое пребывание в Риге он узнал уже столько отрывочных сведений, что не так-то просто было в них разобраться, да и нуждались они в проверке и перепроверке так же, как и люди, их доставлявшие. Человек — существо обманчивое.

Об этом знал он умом, рассудком, а вот сердцем не верил. Не то, чтобы считал себя умеющим читать в душе человеческой, но на первое впечатление полагался почти стопроцентно. Правда, случалось задумываться: а если подвох? хитренькая игра? ловят на крючок?

Паскудно становилось от этих мыслей — не один ты загудишь в гестапо.

С другой стороны — прислали его сюда для дела, требовавшего, прежде всего, оперативности. Начни он дотошно каждого проверять — месяцы уйдут на это. А информация нужна сейчас, немедленно. В общем, круг заколдованный. Только жизнь вот не идет по кругу, все время обрывается. В самом неподходящем месте…

Мысли эти промелькнули у Доната неожиданно и мгновенно, пока, задрав голову, смотрел он на серебристую точку в небе, никак не увязывая ее с конкретностью — наш это, мол, самолет, наши люди в нем, подбить могут…

Напротив, даже подлая мысль промелькнула: как бы бомбой не шандарахнул… Правда, тут же и спохватился: так это же здорово, если шандарахнет! Только бы подальше отсюда. Шандарахнул бы и улетел.

И он улетел. Растаяла комариная звень мотора, одна за другой стали умолкать зенитки. А минут двадцать спустя пароходик причалил к конечному пункту.

Донат сначала похаживал, брезгливо принюхивался, не решался присесть, но северный склон огромной городской свалки давно уже густо порос травой, а на высоких стеблях убористо висели лиловые бубенчики люпина. И Донат наконец присел.

Сначала он был очень собран, внимательно разглядывал окрестности, потом вытащил свой четырнадцатизарядный браунинг, прикрывшись полой пиджака, взвел затвор и опустил предохранитель. Наконец, проверки ради, на две трети вытащил из ножен английский кинжал.

Кинжал этот в их снаряжение не входил. Был он, так сказать, частным подарком. От человека, побывавшего в Польше и — редкий случай — возвратившегося оттуда. Человек тоже был родом из Риги, и на этой почве кинжал поменял своего владельца.

Подарок, конечно, был редкостный. Вручая его Донату, бывший владелец предупредил: «Ты, брат, смотри! Это не финка. Одна царапина — и хана». «Кураре?» — с уважением спросил Донат. «Хрен его знает, кураре или мураре, но такой он отравой смазан, что кольни быка, сосчитай до пяти и можешь шкуру с него снимать».

Донат тогда, помнится, вздрогнул. И теперь, когда засовывал в ножны эту страшную штуку, чувство было такое, будто прятал на себе гадюку.

Но ощущение это скоро прошло, потому что все окрест было безлюдно, пустынно, ничто не предвещало опасности, и напряжение стало ослабевать, жизнь обернулась к Донату другими гранями, потому что вся она подобна драгоценному камню, вышедшему из мастерской искусного ювелира, — как такой камушек ни поверни, он обязательно вспыхнет, заискрится, вернет тебе упавший на него луч света.

И так же, как жизнь, многогранна память.

Вот, скажем, одна из граней: угол Гертрудинской и Ключевой. Там, за двумя стеклянными витринами — прилавок, полки, ящики с фаянсовыми табличками и латинскими надписями на них, пожилой провизор с вечно снующими руками, серебряный кассовый автомат, где в черном продолговатом окошечке пляшут белые цифры, и еще — вертушка за прилавком, а там стеклянные пузырьки в плоеных бумажных капорах, с жесткими шлейфами рецептов…

Валентуля, Люлюшка сходит по четырем ступенькам на тротуар из освещенной аптеки, и Донат ее сразу подхватывает под локоть, хотя Валентина терпеть не может ходить «под ручку», но сегодня размякла что ли, не отталкивает, идет почти смирная, только не в ногу, и от этого, наконец, раздражается, выдергивает руку: «Шел бы, как человек!..» Они доходят до фруктового магазина и застывают перед витриной, за которой громоздятся желто-оранжевые апельсины из Яффы и темно-оранжевые, с тонкой кожицей — из Мессины, и плотные, как теннисные мячики, словно кровью вымазанные, «корольки», и довоенная новинка — большеголовые грейпфруты, а рядом — глянцевитые, цвета темного янтаря, полупрозрачные финики, овальные черепа кокосовых орехов с жестковолосым индейским скальпом на макушке, а надо всем этим висят бананы, как желтые связки венецианских гондол.

Донат тянет ее в магазин, но Валюшка вдруг вспоминает: «Мы же селедку забыли купить!» Она хохочет и заставляет его вернуться обратно, в селедочную лавку, где сам Чумаченко, знающий наизусть вкусы своих постоянных клиентов, уже идет им навстречу, улыбается и не спрашивает, а почти утверждает: «Королевскую?!» И Валюшка говорит: «Конечно. Только с молоками, такие жирнее».

Другая, более близкая грань: все, как прежде, тот же дом, и подъезд, и дверь, приоткрывшаяся на цепочке. И то же лицо… В кухне, знакомой до мелочей, уже поздней ночью — Валентина, то смеющаяся, то всхлипывающая, в старом халатике, тоже настолько знакомом, что как-то даже приснилась ему именно такая, когда он еще был под Москвой и только готовился к переброске сюда… Валя, Валюшка, милая, теплая, домашняя, как котенок, и жить с тобою — это сам уют, сама беззаботность, тишина, воркование, хочешь — думай (о пустяках), хочешь — не думай вовсе, солнце встает на востоке, заходит на западе, почтальон приносит газету, молочница — молоко, ешь, пьешь, работаешь, ночью спишь. Так и было. Было, а вот же не верится. Время, что ли, сломалось? А если сломалось — когда? Да и почему сломалось? Чепуху ты несешь, Донат! От недосыпу, от напряжения, от усталости, от боязни… Ну да, от боязни. Ходишь по тонкому льду, того и гляди: затрещит, забелеет стеклянными трещинками, и все вы — в черную воду, в страшную смерть…

И еще одна грань. Не из прошлого, а сегодняшняя.

Ренька, племянница, помнившаяся ему голенастой девчонкой то в непомерно длинном, то в непомерно коротком платье, на которую он, если и обращал внимание, так единственно потому, что все-таки — братнина дочь, надо же хоть по голове погладить, — и Ренька теперешняя, настолько самостоятельная в свои семнадцать, что то и дело ошарашивает Доната. И дружки ее, не в том, не в прежнем смысле дружки, а… А, черт, и определения-то для них не подберешь! Они его в угол загнали. Не в переносном, а в самом буквальном значении слова. Откуда у вас, господин Брокан, рация? Кто вы на самом деле? И, главное, один — белобрысый такой балбес — стоит чуть поодаль и руку в карман пиджака запустил, дураку ясно, не понравится ему что-нибудь, пристрелит, как паршивую собаку. И Ренька туда же. Нам, говорит, нужна ясность.